-- А вот большие и малые берцовые кости сломаны на обеих ногах... В нижней трети... Но это тоже неплохо. Если бы в первой или во второй, то пришлось бы лежать подольше... И плюсны кое-где размозжены... Фаланги пальцев, впрочем, тоже.

-- Вы говорите: лежать, -- напрягся Мезенцев. -- А долго?

-- Я же сказал: в нижней трети, -- недовольно повторил врач. Ему казалось странным, что кто-то не знает таких элементарных истин. -- Это не самый плохой вариант. Примерно восемь недель в гипсе плюс шесть недель на разработку. У вас кости молодые.

Несмотря на странный комплимент его костям, уважение Мезенцева к врачу сразу пропало.

-- Можна, дохтур?! -- басом спросил кто-то от двери.

-- Что? -- обернулся врач и теперь уже в глазах Мезенцева первратился в абсолютно белого. На месте лица оказался седой затылок, и от этой белизны Мезенцеву почему-то стало еще хуже, чем от могильной черноты штрека.

-- Вы ж обещали пьяток минут, а, дохтур?! -- снова пробасили, и теперь уже Мезенцев узнал Шкворца.

-- Пьяток, говорите? -- помялся врач. -- Ну, ладно. Не больше. Все-таки у товарища старшего лейтенанта милиции сотрясение мозга и его долго мучать нельзя. Понятно?

-- Ага! -- по-слоновьи шагнул в палату Шкворец, на котором неглаженный белый халат смотрелся распашонкой, еле напяленной на младенца.

-- Ох, если б не милиция с вашими вечными тайнами, не пустил бы я вас, -- обиженно поджав губы и объединив этим в единое белое пятно усы и бороду, вышел из палаты врач.

Шкворец внес с собой запах чеснока, печного дыма и еще чего-то неуловимого, горняцкого. Это неуловимое отдавало кислинкой и всегда поражало Мезенцева при его редких приездах из училища и морпеха в родной город. И оттого, что этот же запах струился теперь от Шкворца, Мезенцев вдруг ощутил себя приехавшим в гости. Приехавшим из смерти в жизнь.

-- Я зразу побиг, как следственная брыгада прыехала, к спуску. Здали увидел, шо колеса на копре крутяться...

-- А как та женщина, стволовая? -- о ней первой вспомнил Мезенцев и болезненно сморщился. Вот если бы врач не сказал, что у него сотрясение мозга, может, и не замечал бы он своей головы, а как сказал, так и вошла в нее мутнинка и сидела в ней бесконечной корабельной качкой, которую он как-то испытал на десантном "борту" перед выброской на берег.

-- А шо стволовая?! -- удивился в свою очередь Шкворец. -Шахтерки -- бабы живучие. Перевьязали голову -- и ушла сама домой...

-- А Пеклушин? -- назвал фамилию и горько стало во рту. Как отравился он ею.

-- Там -- Пеклушин, -- показал на беленый потолок палаты Шкворец. -На том свете, -- и вдруг смутился. -- Точнее, там, -- и показал теперь уже на окрашенный буро-красной масляной краской, словно кровью пропитанный, пол. -- Пид завалом... Ты ж с краю лежал. Прямисинько под аркой. Она тебя и спасла. Токо глуда по башке, прямо по каске и ноги тово... завалены, -покосился на гипсовые колодки Мезенцева. -- Так ты ж в штреке был, а лаву, почитай, усю завалило. Горноспасатели усю ночь ковырялись, а ничого нэ знайшлы. Та, если честно, они с краю порылись -- и все. Хто там будет того Пеклушина искать! Шахта ж заброшенная. Пласта нету. Кому та лава нужна! А там копаешь-копаешь, а она знову рушиться и рушиться...

-- Значит, засыпало его, -- тоже вверх, в потолок, сказал Мезенцев, словно пытался сквозь плиты разглядеть мечущуюся над грешной землей грешную душу Пеклушина. -- Сам себя он... Сам себя...

-- Як это? -- не понял Шкворец.

-- Гранатой... Скорее всего, Ф-1. Это он ее кинул. Из-за комбайна, в меня... Точнее, туда, где меня уже не было... А свод коржило. Оттуда ж, видно, крепи много выняли...

-- Когда коржит -- это жуть как страшно! -- поерзал на стуле Шкворец. -- Я ж до милиции пару месяцев у забои робыл. А свод хлипкий був. Усе время коржило. Хрустит и хрустит, як кости у покойничков, шо по забою прызраками гуляють. Запросто со страху можна инхваркт получить. У чистом виде... -- и неожиданно улыбнулся. -- А ты теперь точно як шахтер выглядишь.

-- Почему? -- удивился Мезенцев.

-- А брови з ресницами напару -- черные. Як накрасили.

-- И что теперь?

-- Та ничого особого! Энтот уголь з ресниц, знаешь, шо лучче всего вымывает? -- и заторопился, не посмотрев даже, задал ли вопрос Мезенцев. -Кожа на плече. Как будешь мыться -- потри глаз о плечо. Лучче всякого мыла прочистит...

-- А что телохранитель? -- совсем о другом подумал Мезенцев.

-- Не-е, не сбег, -- удовлетворенно пробасил Шкворец. -- Ждал нас як миленький. Теперь и не знаю, пришьют ему убывство того, у коричневой куртке, или спишут на самооборону?.. И потом за ношение оружия безо всякого разрешения его уполне можна сажать у тюрьму...

-- Матери пока не говори, -- попросил Мезенцев.

-- Оно и понятно! Я к вам на поселок сьогодни подъеду, скажу, шо ты у командировку уехав. Ага?

-- Хорошо, -- согласился Мезенцев.

-- А я вообшшэ-то не один, -- как-то загадочно произнес Шкворец.

-- В смысле?

-- С дивчынкой я тут одной. Ты ее тово... ну, знаешь... Сдаваться она пришла... к тебе, -- еле выговорил и обернулся к двери.

-- Конышева? -- рывком привстал Мезенцев.

-- Да лежи ты! Не рыпайся! А то дохтур нагоняй даст.

-- Позови ее, -- попросил Мезенцев.

-- Зараз. Токо это, Володя, -- снова оглянулся Шкворец, -- не говори Хребтовскому, шо она ко мне первому пришла. Ладно?

-- Хорошо, -- кивнул мутной головой Мезенцев и ему стало жалко такого большого, такого внешне сильного Шкворца.

-- Тогда я побиг! Выздоравлювай!

Прогрохотали его слоновьи шаги, словно где-то совсем рядом отработала норму машина, забивающая сваи. Разрывом гранаты хлопнула дверь. Несколько секунд пожила тишина, и тут же на смену ей робко и жалостно пропела та же дверь.

Мезенцев резко повернул голову, и она закружилась. А может, и не оттого, что резко повернул, а оттого, что снова увидел ее.

Конышева, как вошла, так и стояла у двери в белом, длинном для нее халатике и смотрела на Мезенцева так, словно это она заставила его лезть в шахту и попасть под завал.

-- Прох... ходи, -- не сразу подчинились губы Мезенцеву. -Присаживайся.

Она подчинилась. Сдвинула коленки, собрала на них полы халатика и все-таки выдавила:

-- Здравствуйте... Я пришла... сдаваться...

-- Сама? -- вспомнил Мезенцев ее разноглазую напарницу.

-- Сама, -- еще тише произнесла она и вдруг резко, вспышкой, вспомнила первые секунды ее встречи с Ольгой в растревоженной новостью об убийстве спальной комнате. "Новенькую убили?" -- так или примерно так спросила тогда эта странная девчонка, но только теперь Ирина поняла, что не могла незнакомка и тем более незнакомка из другого отряда знать такую подробность, если даже в ее отряде, где все и произошло, толком ничего не знали. Так вот где Ольга оставила "ключик"! А она так долго его не видела и боялась любого проходящего мимо нее человека в колонии.

Только в эту минуту Ирина поверила в признание Ольги. Но почему-то от этого ей стало еще жальче свою погибшую подругу.

-- А где вторая бежавшая? -- не зная этих ее мыслей, раздраженно спросил Мезенцев.

-- Олю уб... били, -- не сдержала Ирина слезу, которая рывком, словно по щеке провели лезвием, скатилась к подбородку.

-- Кто?! -- подбросила новость Мезенцева. Подбросила до плотной, густой мути в голове и резкой, напомнившей о ногах боли под колодками гипса.

-- Он же, -- сморгнула она следующую слезу и с трудом, нехотя все-таки назвала фамилию: -- Пеклушин.

-- Но как же?..

-- Она пошла его за меня просить. Чтоб... чтоб помог пересмотреть дело и чтоб я назад... в колонию не шла... А он...

Мезенцев сжал ее холодную ладонь своими зарисованными йодом ладонями м вдруг остро почувствовал, что никакой он не герой, никакой не супермен, каким он ощущал сам себя в той страшной погоне под землей. Сидящая рядом с ним девчонка казалась сильнее его во сто крат, потому что перенесла гораздо больше его и все еще сохранила веру в хорошее, веру в добро. У него же ее почти не осталось, и теперь через ладони какими-то невидимыми потоками эта вера текла и текла в его сердце, и он все-таки сказал: