– Призывает меня однажды к себе Рыков, – начинает он басом, гордо вскидывая голову и придавая лицу таинственное выражение. – Предлагает мне жалованье…

Он великодушно принимает…

– Зовет он меня в другой раз. «Отчего же, спрашивает, вы мне ничего не доносите, что между купцами говорится?» Меня, знаете ли, возмутило. Я, говорю, не за то получаю эти 25 р., чтоб быть вашим шпионом!

– Однако же у следователя вы не то показывали!

Читают показание, данное им на предварительном следствии и – увы! – находят там фразу: «Хотя роль эта и грязна, но я по бедности принял его предложение».

– Признаться, когда я давал показание у г. следователя, – улыбается Изумрудов, – была масленица и я… тово… был выпивши, в беспамятстве…

– А у вас много было в городе знакомых купцов?

– Э-э-э… ходил в трактиры для чаепития, то да се…

Свидетеля отпускают. Он напоминает суду о прогонах, садится и самодовольно улыбается во все время до перерыва, когда он еще раз напоминает председателю о прогонах.

Все щедрые подачи из чужого кармана Рыков объясняет бедностью скопинских чиновников и стремлением своим к благотворительности.

– Отчего же вы не благотворили из собственного кармана?

Рыков отвечает, что удовлетворение бедняков было одной из функций банка, а если на все упомянутые жалованья не было журнальных постановлений и приходилось действовать самовольно, то на это были у него невинные приемы, в которых он не находит ничего дурного.

Жалованье неофициальным служащим выдавалось из двух источников. Одна половина получала из жалованья некоторых настоящих служащих, которые по «соглашению» получали гораздо меньше, чем то фиктивно значилось в ежемесячной росписи, на жертву другой половины были отданы купоны от имевшихся в банке серий.

– Купонами вы не имели права распоряжаться! Они не ваши!

– Но зато я имел право вместо серий иметь в кассе наличные деньги, которые не давали бы банку процентов.

29 ноября

На долю конца пятого дня выпадают «злоупотребления по операции покупки-продажи процентных бумаг». После бесшабашного учета векселей бумажные операции занимают самое видное место в ряду банковских «облупаций и обдираций», подкосивших скопинский храм славы у самого его основания.

Покупки бумаг, на которые скопинская простота вначале возлагала большие надежды, не принесли банку ничего, кроме страшных убытков. Чтобы замаскировать эти убытки и придать годовому отчету невинную физиономию, банковцы употребляли следующий паллиатив. В начале января каждого года какой-нибудь подставной мещанин, вроде глухого и ничего не смыслящего в политике Краснопевцева, совершал банку quasi-продажу известного количества процентных бумаг, которые в конце декабря фиктивно покупал он же у того же банка, но уже по высшей цене, и получаемая таким образом разница цен заносилась в счет прибылей. Во время таких продаж и покупок бумаги, конечно, лежали в банковском сундуке и на свет божий не показывались… Краснопевцев продал однажды банку процентных бумаг на 3 000 000, а купил их обратно за 4 000 000, и таким образом банк записал в прибыль миллион… (Действительная же продажа бумаг чрез банкирские конторы дала банку около 2 000 000 проигрыша.)

Спрошенный Рыков бумажных злоупотреблений не отрицает, но ссылается на крайнюю необходимость: «Дело дошло до того, что предстояли две крайности: или продать полгорода с молотка, или принять крайние, энергические меры, то есть показать в отчетах громадные убытки, а это было бы смертным приговором для банка…» Вообще, заметно, Рыков набирается храбрости и входит в роль… Он критикует нормальный устав, не дающий гарантий для вкладчиков и узды для правления… Он говорит «литературно» и даже философствует:

– Кредит – это огонь, который, попав в руки взрослых людей, является очень опасным.

По его мнению, фиктивные бумажные операции производятся и в других банках.

Иван Руднев виновным себя не признает.

– Ничего я в этих бумагах не понимаю-с, – бормочет товарищ директора. – Подают мне подписывать, я и подписываю, а понять, что к чему – не моего ума дело…

– Чем же, наконец, вы были в банке?

– Членом-с… (в публике смех).

– Что вы там делали?

– Подписывал-с…

Рыков находит нужным повторить свою «исповедь», для тех газет, «которые прокричали на всю Россию, что есть такой зверь Рыков, который проглотил 6 миллионов, упрямо и настойчиво не печатают теперь исповеди, а если печатают, то в извращенном и сокращенном виде».

Кстати говоря, об «извращенном и сокращенном виде» Рыков слышал от других. Газет он теперь не читает. Ему разрешено читать одни только «Московские ведомости», но и тех пришлось ему просить у одного пишущего, которому удалось побеседовать с ним на этот счет…

Покончив с разного рода фикциями, суд приступает к погрешностям по ежемесячному и ежегодному контролю «цветущего состояния банка» и его сундука… Тут Рыков поднимается и просит позволения сказать слово о годовых отчетах.

Опять умоляющее лицо, дрожание рук… Опять речь о миллионе, погубленном на уголь, о нормальном уставе, не дающем гарантии вкладчикам и узды правлению… Планы годовых отчетов высылались ему благодетелями из Петербурга, но кто высылал, он говорить не желает… Неправильности в контроле являлись необходимостью вследствие «недостатка мужества» ликвидировать дела банка…

– Прошу эти мои слова, – заканчивает Рыков, задыхаясь от мучащих его сердцебиений, – стенографировать и напечатать…

Городские головы, члены управы и гласные, на обязанности которых лежал контроль банка, отчеты подписывали и похваливали, но не проверяли, хотя и знали о их злокачественности… У одних из них не хватило мужества, другие верили старшим, третьи действовали по неразумию…

Выясняется на суде, что отчеты подписывались разом за несколько месяцев, что они носились для подписи по лавкам и домам, а о собраниях и помину не было…

Защита невесела… Она чувствует себя в загоне и ропщет… То и дело слышатся председательские: «это к делу не относится!», «это уже разъяснено!», «не позволю!»… Какой-то защитник из молодых, обрезанный председательским veto6, просит о занесении в протокол. С другим, у которого от непосильной работы и частых veto напряжены нервы ad maximum7, делается в буфете что-то вроде истерики… Вообще вся защита, en masse8, повесила носы и слезно жалуется на свою судьбу, на прессу… Ни в одной московской газете, по ее мнению, нет ни порядочного отчета, ни справедливости, ни мужества…

30 ноября

Седьмой день – день психологов, бытописателей и художников. Скучная бухгалтерия уступает свое место жанровой характеристике лиц, характеров и отношений. Публика перестает скучать и начинает прислушиваться.

Свидетелями подтверждается, что дума находилась в полной зависимости от правления банка. Городские головы, гласные и их избиратели всплошную состояли из должников банка – отсюда страх иудейский, безусловное подчинение и попускательство… Город изображал из себя стадо кроликов, прикованных глазами удава к одному месту… Рыков, по выражению свидетелей, «наводил страх», но ни у кого не хватало мужества уйти от этого страха.

Свидетель Арефьев, мужичок, должный банку 170 тысяч, повествует, что один только бог мог бороться с Рыковым. Все его приказания исполнялись думой и обывателями безусловно.

– Большое лицо был… Скажи он: «Передвинуть с места на место этот дом!» и передвинули бы. Никто не мог прекословить… Человек сильный… Ничего не поделаешь…

По его мнению, товарищ директора и кассир Ник. Иконников – человек хороший, честный и состоятельный, поступил же в банк «по глупости».

– На его месте я никогда бы не пошел служить в этот банк… В банк шел тот, кто бога не боялся…

Свидетель Котельников рассказывает, что перед каждыми выборами агенты Рыкова ходили по дворам обывателей и советовали не выбирать «господ», которых Рыков недолюбливал, а выбирать городских, обязанных банку. По его мнению, Рыков сделал для города много хорошего. Построенная им дорога значительно повысила скопинскую торговлю.