– Добро, – задумчиво оглаживая бороду и разглядывая оборванного мужичка с затравленным взглядом, сквозь прорехи в одеже у которого проглядывали то синяки, то струпья, то свежие раны, кои кровили при неосторожных движениях, пачкая одежу, произнес Тимофей. – Завтрева, как волчий час настанет, жди – придут за тобой. Тока скажи, где еще, окромя как тута, камень купить можно для строительства?

– Как заберешь, скажу. Можно, – торопливо прошептал мужичок, наклонясь за валуном, чтоб передвинуть его.

Тимофей камень покупать пока отказался, сказал купцу, что подумает два-три дня, посчитает, сколько надобно, а за то время деньгу подкопит. Сказал да пошел. Услыхав вскрик, обернулся – купец безжалостно охаживал мужичка нагайкой, стараясь попадать в те места, в коих в одеже прорехи были. Покачал Тимофей головой, но вмешиваться не стал.

А на следующую ночь, на рассвете, как только шустрые мужички проскользнули на корабль, прозвучал сигнал к отплытию, и весь караван тронулся в обратный путь. Когда портовый город исчез из виду, Тимофей спустился в трюм. Украденный мужик лежал в уголочке, обнимая себя руками, и с тревогой смотрел на Ивантеевского.

– Ну, увез я тебя, – присаживаясь на бочку и с любопытством глядя на изорванного мужичка, произнес Тимофей. – Сказывай, почто я на каторгу за тебя подписался?

– Не серчай, барин! – подползя к нему на коленях, упал ему в ноги мужик. – За спасение благодарствую. Что хошь для тебя сделаю, верой и правдой служить стану, не найдешь человека вернее! Тока увези меня от этого ирода подальше! Сил моих терпеть его больше нету! – залился слезами мужичок, вытирая облезлой бороденкой сапоги Тимофея.

Ивантеевский поморщился.

– Встань немедля. На коленях тока пред Богом стоять надобно, а я не Господь, – строго сказал он мужичку, морщась от исходящего от него запаха и брезгливости. – Как звать тебя?

– Прошкой звать, – вытирая нос рукавом грязной рубахи и поднимая давно не мытую, с проплешинами выдернутых клоков волос и струпьями голову. – А коль не по нраву, то зови как хошь, все едино, тока увези подальше!

– Ну увезти тебя мне и самому выгодно – не хочу на каторгу. А вот какая польза с того мне станет? – усмехнулся Тимофей.

– Ты камень искал? А на что камень тебе надобен? Я в нем сильно смыслю. Да и в строительстве тож хорошо разбираюсь. Печь любую сложить могу, дом поставить, – заискивающе глядя на него, торопливо, захлебываясь словами и глотая их окончания, тараторил Прошка. – Отец мой добрым строителем был, каменщиком, и его отец тож, и отец его отца… И меня тому ремеслу сызмальства обучали.

– А почто камень купить помешал? Хозяину насолить хотел? – пряча в бороде усмешку, строго вопросил Тимофей.

– Нет, – затряс головой Прошка. – Плохой то был камень, тока на щебенку и годился. Неуж не видал ты на нем сколов да трещин? Да и слюды в нем много, а то плохо – сложишь из такого камня печь, плеснешь на нее водичкой, он весь и полопается да рассыпется. Плохой то камень! – мужичок задумался. – А ты человек хороший, я то сразу углядел. Потому и помочь захотел. Да и сбечь от этого ирода уж скока раз пытался… А, что там! – махнул рукой Прошка и, снова шмыгнув носом, провел под ним рукавом. – Ежели вновь отловит, теперя уж точно до смерти забьет, – горестно опустил он голову.

– А чем провинился ты так? Чего он колотит тебя почем зря? – с любопытством спросил Тимофей.

– Да сам по себе он зверь лютый, да и я виноват перед ним… – опустил голову мужичок. – Сильно виноват… Да тока сполна он за то отплатил мне, да… Сполна….

Прохор родился в семье потомственных каменщиков. Только недолго у него детство было. Когда мальчишке лет восемь исполнилось, мать у него застудилась да померла. За ней и бабка убралась следом, а там и дед недолго на этом свете задержался. Осталось их пятеро – он, отец да трое сестер. Старшая-то все мать заменить пыталась, за младшими смотрела, за отцом, хозяйство вела исправно. Отец хоть порой и задумывался о том, чтоб снова жениться, да слезы дочери любимой останавливали. Да и справлялась девка по дому – все были сыты да одеты-обуты, чистые да умытые, да дома завсегда чистота да порядок были.

Вот как-то отец о строительстве договорился. А строить далеко было надобно. И он, взяв сына да оставив дочерям денег да наказы, на строительство отбыл. Думал то, что тока на лето уходит, по осени вернется, а получилось так, что три года до дома добраться не мог. А как добрался, за голову схватился – дочери его на кладбище рядком лежат, а в доме чужие люди живут.

Взял он сына, и отправился обратно, туда, где дом строил. Оттуда тоже погнали, но в городе удалось на другую стройку наняться. Так и стали они скитаться от стройки к стройке. Отец за сына трясся, но и учить не забывал. Учил мальчонку жестко, если не сказать жестоко – на затрещины да розги не скупился. Но знаниями делился щедро, настойчиво их в голову мальчика вкладывая. А так как строителем он был от Бога, да и секретов знал немало, делиться было чем. В результате к шестнадцати годам Прошка стал добрым строителем, любой фундамент мог поставить, любую печь сложить. Да и дар у него тоже был – камень он просто чувствовал. Вот как люди тесто чувствуют, так он камень видел. А помотавшись по стройкам, не тока с камнем ладить научился. Плотники тоже с удовольствием своему ремеслу любознательного да толкового мальчишку охотно обучали, да секретами мастерства делились. Так и дерево освоил.

А спустя еще лет пять отец подхватил хворь какую-то, да за пару месяцев сгорел, стаял на глазах. Стал Прохор сам по стройкам метаться. Мастером он был уже известным, потому с работой проблем не было, да и платили хорошо. Давно мог уже бы и домик себе прикупить, и жениться, и осесть. Да то ли пример отца останавливал, то ли еще любушку себе по сердцу не встретил, но так и оставался Прохор перекати-поле.

И вот однажды нанял его один купец дом ему сложить из камня. Ну как из камня? Нижний-то этаж каменный, а верхний ему деревянный был надобен. А нижний-то не просто каменный сложить, а так, чтоб с арками был, да окнами особыми, стрельчатыми, да с башенками по углам. Ну, для Прохора то задачей не было. Цену обговорил, да камень закупать отправился.

А купец тот зверем был. Покуда Прохор смотрел да примерялся, да высчитывал, сколько чего ему надобно, много от дворовых его услышал да разузнал. Нет, специально он не спрашивал – незачем то ему было, но не глухой ведь! И узнал Прохор, что купец тот правило среди дворни завел – кажный вечер кого ни то к столбу привязывает да порет, покуда не сомлеют. А за большие провинности так и вовсе издеваться станет, покуда до смерти не замучает. Мёрли у него дворовые люди, словно мухи. То в клетку посадит да голодом али жаждой морит – интересно ему, скока человек прожить сможет без еды или воды. То в землю живьем закопает да глядит – сможет выбраться или нет. То ножами острыми всего изрежет – помрет али выживет? И так наловчился, что знал, как бить надобно, чтобы человек не сразу помер или вовсе жив остался.

Узнал Прохор, и что жена у того купца была, и забил он ее до смерти безжалостно. А за то забил, что дочку наказала, дала ей самой боль почувствовать. А дочку свою купец сильно любил. Души в дитятке не чаял. Да и то сказать – хороша девчушка была, словно ангел. Волосики белые, точно снег, крупными волнами лежащий на плечах. Сама точеная, тоненькая, стройная. Глаза, что озера синие – на пол лица. Посмотришь на нее – и глаз отвесть сил нет – до того хороша. Да только душа у нее черной была. Характером да привычками в отца пошла. А тому и вовсе радость. Звал ее каждый вечер, как мучать кого начинал, и ей давал поиздеваться. Да показывал, где жилы идут опасные, от которых человек помереть может. А та и рада. Хлеще отца над людьми измывалась. А ведь кроха еще шестилетняя!

Закупил Прохор камня, какого надобно было, да за дело принялся. И каждый вечер видел и отца, и дочку, и наказания. И закипал. Но сделать ничего не мог. Купец над доченькой, словно ястреб, вился, дышать возле нее забывал. А уж как берег!