Елизавета замолкает и слышно, как она несколько раз тяжко вздыхает.
Да, казней при мне не было. Не кровожадная я. Отменила я казни от имени державы моей. Вот даже был однажды случай, что независимый суд хотел колесовать Наташку Лопухину. Это та самая стерва, у кого я клок волос с её глупой башки выстригла. Могла бы и выдрать, но всего лишь выстригла! Помню, как сейчас, унижала она меня, когда правила Анька Иоанновна, сестрица моя двоюродная. Думала сия Наташка, что бумеранг ей обратно не прилетит. Я простила ей, я не злопамятная, но я… не забыла. Память-то у меня крепкая. Вернулся бумеранг в иные времена. И она забылась и совсем обнаглела. Посмела прийти ко мне на бал с такой же розой в волосах, какая и в моих была. И как только она о моём намерении узнала! И где такую же розу нашла? Ну, и поставила я её на место – на колени перед собой, перед всем честным народом, городом и миром! Велела подать ножницы и выстригла эту розу вместе с её локонами. И парой звонких пощёчин сию науку закрепила. Ништо ей, дуре! И это называется взбалмошная?! Невинность Лопухина при мне изобразила – сознание потеряла, а сама потом вместе со своим семейством вступила в сговор с маркизом Ботта, дипломатом от Габсбургов, и с моим опальным гофмаршалом Лёвенвольде, её прежним любовником, которого я уже в ссылку в Соликамск успела отправить. Снюхались, списались, стервецы. Хотели супостаты опять Брауншвейгов, будто в отместку мне, на трон вернуть. Кучу баб неразумных в заговор втянули: родственниц и подружек. Настоящий бабий бунт! Хиханьки-хаханьки им, видите ли. Заговор-то раскрылся, не мог не раскрыться! Мои верные слуги из Тайной канцелярии не дремали, фишку ловили! Задавила я крамолу в зародыше, чтоб другим неповадно было. Вот колесовать её суд и порешил, независимый-то. Да, колесовать, никак иначе. Да и следовало за такое, пожалуй. Заговор против помазанницы Божией! А я по доброте душевной её помиловала. Разве что кнутом бить велела, язык вырвать, в Сибирь сослать и всё её имущество конфисковать… Ох, не дура я, и понимаю, что это Лесток тогда свои интриги мутил, вице-канцлера Бестужева-Рюмина свалить хотел, провокации устраивал: Наташку и её сына в интригу втянул, развёл их, как детей малых. Но мне весь тот конфуз на руку был: стало возможно деликатно убрать Лопухину со всем её гнездом со скрижалей истории. И из анналов тоже. Бестужева я оставила на месте, полезный он для дел державных человек был. Я его даже повысила, канцлером сразу сделала. И до сих пор был бы канцлером, если бы в опалу не попал. Как только я захворала, списал он меня со счетов, подлец этакий, и генерала Апраксина, который с королём Фридрихом воевал, своим умом без моей воли и санкции решил из армии отозвать. Предательство натуральное! И лично меня предал, и всю Российскую империю вместе со мной. Правильно я Бестужева лишила графского титула, чинов и всех наград. Наука ему будет. Пусть не задаётся впредь!
Опять усиливается птичье щебетание.
Елизавета внимательно всматривается в зал, заходится в кашле, прикладывает руку с платком ко рту.
Кто тут? Есть кто или мне показалось? Если есть кто, отзовись, не таись! Показалось… кому тут быть… совсем некому… Вот только что раздражала тишина, а теперь вдруг её захотелось. (Птицам) Угомонитесь вы, детки мои… Чего пищать без толку? Всё одно нас с вами никто не слышит. Спите уже! Баю-бай, поскорее засыпай!
Опочивальня затемняется. Зрителям опять видна только стоящая посреди сцены кровать императрицы. Птицы, словно по команде, и правда, затихают.
Вот как слушаются меня детки мои. Вмиг умолкли… Темнота кругом, и видеть я плохо стала… Взбалмошная! Эка чушь. Ну, взбалмошная, и что?! Только я себя могу взбалмошной назвать… или признать таковой, а не кто-то другой! Да и не взбалмошность же была главной в моей жизни. Продолжение великих дел Петра Великого – вот что было главным, остальное – детали, маленькие личные слабости, сама их знаю и признаю́. Батюшка мой въехал в Петербург после того, как Карле Двенадцатому с его шведами по носу тумаков надавал, рожу набил. Карла-то двенадцатым был по счёту, а не первым, значит, и не великий он. Нумерология! Наука такая имеется. И Бог так изначально порешил… В общем, батюшка вместо празднования победы под Полтавой отпраздновал пришествие в сей мир меня, его любимой дщери. В декабре 1709 года я на свет уродилась. В Коломенском. Помню, как сейчас, так прямо и сказал: «Отложим празднество о победе и поспешим поздравить с пришествием в этот мир мою дочь!»
Елизавета потягивается, кашляет и прикладывает платок ко рту.
Вот опять кровь и платок хоть выжимай, а самое время пошутить. Шучу я порой сама с собой. Не помню, конечно, момента, когда батюшка так говорил, да и никто таких моментов при своём рождении не может помнить. А кто говорит, что помнит, не верьте им – мошенники! И мне нельзя верить, но я не мошенница, я шутница. Не зря же меня… взбалмошной называют… Ох, и баловал меня батюшка всю его… и мою жизнь! В детстве моём не раз на ноге своей качал. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Я его обожала, а потом, как на престол взошла, стала продолжательницей не только его рода, но и его дела. Да и не могла я не стать и не продолжить. Иначе чего же я на трон села и какая бы я сама была великая государыня без этого! Для того и воссела, чтобы дело батюшки продолжить! То-то же! Пусть кто-то попробует в сумление войти – живо с Тайной канцелярией познакомится.
Ну, ладно, не сама помню слова отца, а мне потом люди добрые подсказали, пересказали, передали по секрету, когда я уже разумом созрела и запоминать могла, поэтому и помню. Никогда прежде Романовы дщерей своих Лизаветами не называли. Я первой стала! Обожал батюшка имя Лизетт. За полтора года до моего рождения шестнадцатипушечная шнява с этим именем была спущена на воду – первый… а может, и не первый, но один из первых кораблей русского флота, сработанный русским мастером на русской верфи в Петербурге. Не какой-нибудь там ботик, а настоящий корабль! И не рабами Рима, а посконными русаками! И кобылка любимая батюшкина персидской породы тоже была именем Лизетт. И любимая батюшкина собака-терьер опять же Лизеттой звалась. Всё своё любимое батюшка так называл. Меня, так же именовав, тоже уважил и побаловал, хоть и не первым ребёнком я у него народилась и даже не первой дочерью… пусть зачатой и рождённой и вне брака… да неважно это, мы ж все люди давно современные: брак-не брак, венчан-не венчан, свадьба-не свадьба, в пробирке-не в пробирке. Кровь-то царская не в каждом и не в каждой течёт! А вот во мне течёт! Да и всё одно потом привенчали меня, узаконили свой брак мои венценосные родители. Я стала царевной, батюшка мне титлу сию пожаловал. А когда сам принял императорскую титлу, то стала я цесаревной! Давно всё это было, ох, давно. Давно и неправда… никто не смеет неправдой назвать, даже если так и есть. Всё святая истина. Вот те крест! (Крестится). И никто не смеет незаконнорождённостью мне в нос тыкать, иначе в Тайную канцелярию отправлю, там негоднику укажут на его неправоту и на дыбе покажут, а главное – докажут на примерах, почём фунт лиха! Батюшка всегда знал, что я буду первой. Большое моё будущее предвидел. Любил он своё… не отродье какое-нибудь, а творенье. Петра творенье. Петровна я! Точка! Баста, значит, по-французски… или это не по-французски?
Прикладывает платок ко рту.
Хоть я и взбалмошная, но я не дура какая-нибудь, как Наташка Лопухина! Я, на приклад, французский, как свои пять пальцев, знаю. Говорят, что лучше русского на нём щебечу, со всякими изысками и изяществами! Как птичка… вон сколько их у меня, птичек-то, деток моих с ангельскими голосами. И главное – со всякими французами и просто со знатоками французского запросто могу изъясняться и запанибрата и запанисестру. Все признают это моё искусство. Всяк сущий язык. Как на трон воссела, всем моим немцам французский в спешке учить пришлось, чтобы мне потрафить. А ещё я красавица писанная… раньше была… И сейчас красавица… ещё писанней! Мы стали более лучше одеваться! Пусть кто-то посмеет меня опи́сать или оспорить, что я… уже писанная, живо с Тайной канцелярией в десна поцелуется! Так с ней задружится, что дёсна кровавыми станут – без зубов останутся. Голыми-лысыми окажутся дёсна! Помню, ещё при жизни батюшки мы вместе с единокровной моей старшей сестрицей по матушке и по батюшке Аннушкой нарядились в испанское платье и встречали Петра Великого, который… не помню уж, откуда он тогда возвращался. Из каких далёких земель или ближних краёв. Все только на меня глазели, пялились, а французский посланник вообще очей ни на один миг с меня не сводил, что-то там себе на ус мотал и в уме записывал. Воображал всякое. То ли меня возжелал, то ли пытался сохранить в памяти всё, что видел, для своих будущих мемуаров: и для истории, и для вечности. А может, раздевал меня взором наглец этакий – впрочем, я не была против. Пусть себе сублимировал! Потом на батюшкиных ассамблеях я блистала французскими нарядами и драгоценностями. И все опять не сводили с меня глаз… эх, юность… А как я танцевала! Никто не умел таких фортелей выделать, как я. Я и сейчас могу… не хуже… Я ещё ого-го! Да и почерк у меня каллиграфический, если кто не знает. А если кто и не знает, то всё равно хвалит. И пусть говорят, что я необразованная и до поры до времени даже не ведала, что Англия – это остров… Всё это пустые слухи, ведь вот прямо сейчас-то я уже в курсе, что Англия – остров! Да, остров! И не один, там островков много всяких мелких и разных! Ну, и что, что читать не люблю! Зато ум у меня державный, государственный! Я могу даже спрогнозировать, что какой-нибудь иностранный супостат-щелкопёр накалякает обо мне в будущем: дескать, беспорядочная и с причудами, распорядок дня не соблюдает, живёт, как бог на душу положит, со всеми фамильярная, гневливая и матерщинница, каких, мол, свет не видывал… Опять это «взбалмошная» покоя мне не даёт. Зациклилась я, что ли? Ох уж эта Катька Белосельская! И надо же было ей расколоться, проговориться, когда я её прижала! Не умеет язык за зубами держать!
