Директор Пансиона, H. E. Хлоский, прозванный воспитанниками "черепахой" за медлительность в речи, движениях и решениях, сопровождал Леночку и меня по всему Пансиону, с руками в карманах брюк, которые он изредка подтягивал и представлял нас воспитателям и воспитанникам, которые попадались нам навстречу.

Они оставили меня среди дюжины моих сверстников в Первом отделении. Всего было 4 отделения. Там я сразу же узнал много для меня интересного.

Два брата Шеверких могли закладывать обе ноги за шею, как цирковые акробаты... У Жоравко, на чердаке Пансионской бани жили в коробке два галочьих птенца; он лазил туда несколько раз в день и сбрасывал в их глотки кусочки котлет, а воду заливал из старого наперстка, выпрошенного у экономки Пансиона.

Они же сказали мне, что завтра я получу казенное обмундирование и что и зимой и летом пансионеры носят белую парусиновую косоворотку и штаны цвета маренго, и что в городе и в Гимназии пансионеров заглазно зовут "дворянскими поросятами".

Жоравко угощал нас всех домашним печеньем - коржиками, которые он, получив их из дома вместе с банкой варенья, должен был отнести к эконому Пансиона на хранение.

На одной из кроватей, в спальне, сидела группа первоотделенцев. Один из них, с птичьим носиком, весь рябой от веснушек, с паузами и расстановками завзятого рассказчика, полушептал что-то страшное: "а он... хрюк, хрюк... схватил ее за ногу...". Я не дослушал, потому что сбоку ко мне подошел, в парусинке с желтыми блестящими пуговицами, крепкий малец, с серыми, немного навыкате глазами и короткой шеей.

- Ты откуда? - Его левая рука цепко зажала рукав моей матроски.

- Из Горы-Горки.

- Значит ты кацап?

Я не знал, что это такое кацап, но оно звучало для меня обидно. К тому же этот реалист, уперев свой большой палец правой руки в мое темя, быстро и больно ковырнул им по моим волосам (называлось - дать запятую).

Я его оттолкнул, но он тотчас же обратной стороной своей ладони провел от моего рта кверху, приплющив мой нос (называлось - легкой смазью).

Этого было достаточно. Схватив друг друга за уши, мы упали и катались в злобной драке на паркете спальни, оба выдавливая шипящее "сдаес-с-си"?

- Процка, не сдавайся! - подбадривали его сторонники.

Процка, не выпуская моих горящих ушей из его кулаков, таранил своим коленом мой живот, из которого коржики уже поднимались к моему горлу.

Не опозорившись друг перед другом, мы были разняты Игнатом - дядькой 1-го отделения:

- Господин Хитун (меня до этого времени никто не называл господином), вас ваша мамаша хочуть у приемной.

Кумачевые уши и щеки, состояние моей матросской блузы и штанишек до колен, конечно, выдали нашу схватку.

На вопрос встревоженной Леночки, уезжавшей домой в тот же день, "Что случилось?", последовали отрывистые: "...он начал первым... это против правил... коленом в живот.., но я... ему да-ал тоже... его уши красные, как бураки...".

- Твои тоже.., но где все пуговицы от твоей матроски ?

- Это ничего, завтра мне выдадут пансионское обмундирование.--Тут я добавил свою просьбу, чтобы Леночка непременно сказала моему другу Ханану ( Горы-Горки были внутри "черты оседлости" для евреев; я рос и общался почти исключительно с сверстниками еврейского происхождения...) о том, что завтра я получу длинные штаны и косоворотку с никелевыми пуговицами и, как на гербе фуражки, так и на пряжке моего пояса, будут буквы Ч. К. Г. - Черниговская Классическая Гимназия.

Прощаясь, Леночка посоветовала мне, чтобы не скучать по дому, почаще видеться с моими братьями Бобом и Димой.

Моих братьев я имел в виду только для того случая. если мне понадобится их помощь побить Проценко.

УТРЕННИЙ ПРОБЕГ

- Аль пожар зачался, али кака друга бяда стряс-лас-се?-Глаза богомольца, судя по его "говорку", пришедшего из другого края страны, вглядывались вдаль через покрытую снегом площадь. Он сделал шаг вперед и стоял с полуоткрытым ртом у края тротуара. Его ладонь в рукавице, легонько стряхивала иней с его бороды.

- А чеж, як ни пожар, - отозвался женский голос из тулупа, обвязанного платками так плотно, что виднелся только маленький красный нос его владелицы.

Другие паломники пришедшие издалека на поклон мощам св. Феодосия, сидели на своих мешках, кулях, свертках вдоль деревянных киосков, вытягивая свои шеи и напрягая зрение, чтобы разглядеть сквозь утреннюю мглу, что творится на другой стороне площади.

Из боковых ворот двухэтажного светлого кирпича здания, внезапно выбежала группа около пятидесяти мальчиков и юношей без фуражек, в белых летних парусиновых косоворотках. Трескучий топот их ног по кирпичному, очищенному от снега, тротуару отозвался эхом где-то в верхней структуре соседнего Кафедрального Собора, вспугнув оттуда стаю голубей.

- Як той пастух... гонить их... куды-то... сховатыся от напасти, - мотнул головой в сторону бегущих богомолец в кожухе. Плотный усатый мужчина в пиджаке и без шляпы замыкал хвост бегущих.

- Ето... их утренний бег... кажный день, - сказало сизокрасное лицо обрамленное меховой шапкой с ушами, выглянув из окна киоска. - Благородных сынки... солнце аль дождь, мороз али снег... они бегуть для здоровья, продолжало лицо хриплым басом, в то же время, как его руки раздвигали размещали маленькие иконки и различные религиозные предметы висевшие в ряд на тонкой проволоке в верхней части окна. На задней стене, на полках киоска, на фоне картин из жизни святых отцов, были видны белые пирамиды просфор.

- Вы, народ... лучше... двигайся... в Соборе скоро служба... уселись тут, давай место покупателям, - раздалось из киоска. Окно захлопнулось.

Богомольцы послушно поднялись, взвалили на спины свои мешки, кульки и свертки и заковыляли к Собору, неуклюжие в обмотанных кожухах, тулупах, платках, все еще тревожно озираясь на здание по другую сторону площади.

Ничто не указывало на опасность внутри здания. Через зеркальные стекла окон в нижней угловой комнате видно было, как несколько человек в белых фартуках, двигались около и вокруг четырех длинных столов, покрытых белыми скатертями. Мирный звук побрякиваемой посуды донесся изнутри, как только пансионеры завернули за угол и продолжали свой бег вдоль крыла здания. Как только ребята преодолели первый шок морозного утра, они заговорили:

- Смотри какие сосульки... на деревьях в парке... направо.

- Пушки все покрыты снегом.

- Пусти! - Один пытался вырваться от другого, уцепившегося за хвост его косоворотки, чтобы бежать "на буксире"...

- Кто хочет мою сдобную булочку за кубик масла?

- Я дам тебе мою кашу.

- Ноги мерзнут!

- Ничего, согреешь их около спальни Пэдро. Младшие сменяли свой бег: то прямо, то боком, подпрыгивая над сугробом около тротуара, с визгом и смехом взбивая ногами снежную пыль. Старшие бежали ровно, с прижатыми к телу локтями, обмениваясь краткими словами между собой или строгими, "берегись, мелюзга, а то раздавим", к веселящимся младшим,

У высокой, железной решетки, за которой был виден замерзший бассейн с фонтаном и покрытые снегом цветочные клумбы, один из старших, оглянувшись назад на далеко отставшего пыхтящего воспитателя, скомандовал:

- Дай ногу!

Кирпичи тротуара загремели под пятидесятые топающими в ритм ногами.

- Проснись... толстый Пэдро... может быть он отменит этот глупый пробег?

- Он рассердится и отменит наш субботний отпуск !

- Нет, мы это делаем давно... упрямый, потомок гетмана... притворяется, что он не слышит.

Чтобы дать отдохнуть своим теперь уже согревшимся ступням, молодые "бунтовщики" дворяне бегут спокойно до следующего двухэтажного корпуса.

- Салют воспитателям! - И опять трескучий топот подошв о тротуар откликнулся эхом из музыкального павильона в парке и вспугнул галок впереди. Миновав квартиры для воспитателей, воспитанники вбежали в свой двор.

- Попросим дядьку нас впустить... иногда булочки меньше, чем у других... можно... если прибежишь раньше в столовую, переменить, - толстячок соблазнял другого. Они остановились у наполовину застекленной задней двери Пансиона.