Памятуя об этом, она обнаружила бы первый из двух оставшихся кабинетов – более гостеприимное место, куда можно войти, потому что здесь трудится Кэтрин Стэндиш, а Кэтрин Стэндиш знает, как обращаться с кошками. Кэтрин Стэндиш игнорирует кошек. Кошки – либо прихлебатели, либо заместители, а Кэтрин Стэндиш не терпит ни тех ни других. Обзавестись кошкой означает первый шаг к обзаведению двумя кошками, а для одинокой женщины, которой до пятидесяти рукой подать, владение двумя кошками равнозначно объявлению о том, что жизнь кончена. В жизни Кэтрин Стэндиш было достаточно жутких моментов, но она их все пережила, каждый по отдельности, и не собиралась сдаваться. Так что наша кошка может расположиться здесь поудобнее, но как бы она ни выказывала свою нежную привязанность, как бы ни вилась гибкой тенью у ног Кэтрин, угощения ей не дождаться: ни сардинок, заботливо промокнутых бумажной салфеткой, ни сметаны или сливок на блюдечке. А поскольку ни один уважающий себя кот не может существовать без поклонения и обожания, наша кошка с достоинством покинет кабинет и направится к соседней двери…
…к логову Джексона Лэма, с наклонным потолком и с окном за опущенной шторкой, где единственный свет исходит от настольной лампы, водруженной на стопку телефонных справочников. В спертом воздухе зависла обонятельная мечта любой собаки: еда навынос, запрещенное в помещении курево, выпущенные из кишечника газы и выдохшееся пиво, но разбираться во всем этом нет времени, потому что Джексон Лэм, несмотря на свои внушительные размеры, двигается с удивительной быстротой, точнее – может, если ему того захочется. В один миг он схватил бы нашу кошку за горло, поднял шторку, распахнул окно и вышвырнул бедняжку на дорогу, где она, кошка, несомненно приземлилась бы на все четыре лапы, как подтверждают и наука, и слухи, и равным же образом несомненно оказалась бы перед движущимся транспортным средством, поскольку об уличном движении на Олдерсгейт-стрит уже упоминалось ранее. Глухой удар и протяжный скрежет тормозов, возможно, донеслись бы до верхних этажей, но к тому времени Лэм уже закрыл бы окно и сидел бы на своем стуле, плотно смежив веки и переплетя на пузе пальцы-сосиски.
Но к счастью для нашей кошки, она воображаемая, иначе жестокий конец был бы неминуем. И опять-таки к счастью, в то самое утро происходит невозможное, и Джексон Лэм не дремлет за своим столом, не шастает по кухне, тыря съестное у подчиненных, и не снует вверх-вниз по лестнице со свойственной ему способностью двигаться бесшумно, как призрак, которой он пользуется по желанию. Лэм не стучит в пол, то есть в потолок кабинета Ривера Картрайта, исключительно для того, чтобы замерить, сколько времени понадобится Картрайту для появления перед начальником, и не игнорирует Кэтрин Стэндиш, когда она приносит очередной затребованный им отчет, до такой степени бесполезный и никому не нужный, что сам Лэм о нем забыл. Иными словами, его здесь нет.
И никто в Слау-башне не знал, где он.
А Джексон Лэм был в Оксфорде, где ему пришла в голову совершенно новая идея, которую надо бы донести до пиджачников в Риджентс-Парке. Новая идея Лэма заключалась в следующем: вместо того чтобы посылать новичков в укромные уголки на границе с Уэльсом, где за немалые бюджетные деньги обучают противостоять допросу с пристрастием, их следует отправлять на железнодорожную станцию в Оксфорде для непосредственного знакомства с поведением тамошнего персонала. Потому что подготовка, которую проходят все до единого работники станции, начисто отбивает у них желание разглашать какую-либо информацию.
– Вы здесь работаете?
– Сэр?
– Вечером прошлого вторника была ваша смена?
– Номер горячей линии указан на всех наших объявлениях, сэр. Если у вас есть претензии…
– У меня нет претензий, – сказал Лэм. – Я просто хочу знать, были ли вы на службе в прошлый вторник, вечером.
– А зачем вы это хотите знать, сэр?
Лэм уже трижды натыкался на стену молчания. Четвертым опрашиваемым был коротышка с зачесанными назад волосами и седыми усами, которые иногда сами собой подергивались. Он напоминал хорька в мундире. Лэм с удовольствием сейчас схватил бы его за задние лапы и щелкнул им, как кнутом, но поблизости ошивался полицейский.
– Предположим, что это важно.
Разумеется, у Лэма было служебное удостоверение, выданное на агентурный псевдоним, но совсем не обязательно быть рыбаком, чтобы знать, что лучше не швырять камни в тот пруд, куда собираешься закидывать удочку. Если бы кто-нибудь позвонил по номеру, указанному в удостоверении, то звонок сразу же аукнулся бы в Риджентс-Парке. А Лэм не хотел, чтобы пиджачники начали спрашивать, чем таким ему вздумалось заняться, потому что и сам не был уверен, чем ему вздумалось заняться, а уж этой информацией он и подавно не собирался делиться.
– Очень важно, – добавил он, постукивая по лацкану.
Из внутреннего кармашка торчал хорошо заметный краешек бумажника, из которого высовывалась хорошо заметная купюра номиналом в двадцать фунтов.
– А!
– Полагаю, это означает «да».
– Вы же понимаете, сэр, нам приходится держаться настороже. В смысле, в отношении расспросов на крупных транспортных узлах.
Что ж, примем к сведению, подумал Лэм, что на данном транспортном узле террористы столкнутся с самым яростным отпором. До тех пор, пока не помашут банкнотами.
– В прошлый вторник, – сказал он, – сообщение на линии по какой-то причине было нарушено.
Станционный служащий тут же замотал головой:
– Только не у нас, сэр. У нас все было в порядке.
– Все было в порядке, только поезда не ходили.
– Здесь ходили. Задержка произошла в другом месте.
– Понятно. – Лэм уже очень давно не поддерживал такой продолжительной беседы, обходясь без бранных слов. Его подчиненные, слабаки, наверняка поразились бы, за исключением новичков, которые заподозрили бы какой-то подвох. – Вне зависимости от того, в чем заключалась причина задержки, пассажиров доставили сюда автобусами, из Рединга. Потому что поезда не ходили.
Хорек напряженно сдвинул брови и, углядев лазейку, которая может положить конец этим расспросам, немного ускорился с ответами.
– Совершенно верно, сэр. Доставили автобусами.
– А откуда пришли автобусы?
– В данном конкретном случае, сэр, по-моему, они пришли из Рединга.
Ну естественно. Джексон Лэм вздохнул и полез за сигаретами.
– Здесь курить запрещено, сэр.
Лэм заложил сигарету за ухо.
– Когда следующий поезд на Рединг?
– Через пять минут, сэр.
Лэм прокряхтел что-то вроде благодарности и повернул к турникетам.
– Сэр?
Лэм оглянулся.
Не сводя глаз с Лэмова лацкана, хорек потер большим и указательным пальцем, имитируя шелест.
– Что?
– Я думал, вы хотите…
– Дать вам кое-что?
– Да.
– Что ж, даю вам хороший совет. – Лэм коснулся указательным пальцем носа. – Если у вас есть претензия, номер горячей линии указан на всех объявлениях.
Потом он вышел на платформу и стал ждать поезда.
Тем временем на Олдерсгейт-стрит два новых слабака в кабинете на втором этаже оценивали друг друга. Оба прибыли прошлым месяцем, в течение пары недель друг от друга; обоих изгнали из Риджентс-Парка, то есть из места, считающегося средоточием моральных и духовных ценностей Конторы. Общеизвестно, что Слау-башня (не настоящее название здания, у которого не было настоящего названия) служила своего рода отстойником: перевод сюда был временным, потому что те, кого переводили, вскоре, как правило, увольнялись по собственному желанию. В этом и заключалась цель перевода: над головами провинившихся зажигался указатель с надписью «ВЫХОД». Их самих называли слабаками, хромыми конями, клячами. «Слау-башня» – «слабаки». Игра слов основывалась на такой давней шутке, что причину ее возникновения уже почти забыли.
Эти двое – сейчас уже можно назвать их по именам: Маркус Лонгридж и Ширли Дандер – знали друг о друге в своих прошлых ипостасях, но, поскольку Риджентс-Парк предпочитал строгие разграничения, сотрудники департамента Операций и сотрудники департамента Связи, как разные виды рыб, держались в разных стаях. Поэтому сейчас, как свойственно всем новичкам, они с одинаковым подозрением приглядывались и друг к другу, и к местным старожилам. Однако же мир Конторы относительно невелик, и любые слухи успевали облететь его дважды, прежде чем рассеивался дым очередного крушения. Итак, Маркус Лонгридж (около сорока пяти, чернокожий, рожденный на юге Лондона, в семье выходцев с Карибских островов) знал, как именно Ширли Дандер вылетела из департамента Связи, а Дандер, которой было двадцать с небольшим, смахивающая на уроженку Средиземноморья (прабабушка-шотландка, по соседству лагерь военнопленных, интернированный итальянец, получивший увольнительную на день), слыхала о том, что Лонгридж после нервного срыва посещал обязательные консультации штатного психолога, но ни тот ни другая не обсуждали друг с другом ни это, ни что-либо еще. Их дни были заняты повседневной рутиной офисного сосуществования и всевозрастающим осознанием безнадежности своего положения.
