Я люблю тишину, темноту, одиночество

Я боюсь тишины, темноты, одиночества

Я еще не выпростался из последних сновидений, когда понял, что один.

Из окна, приглушенные старинными рамами, доносятся привычные звуки: заполошный птичий гомон, гул трактора на свекольном поле, ленивая перебранка на соседнем дворе.

И ясное соло моего дыхания, неразбавленное контрапунктом её уютного посапывания. Она всегда тихонько сопит утром. Но сегодня мое соло было чистым и беспримесным.

Она ушла.

Я не открываю глаза. На всякий случай, если она в доме и всего-навсего вышла на кухню или решила сегодня первой залезть под душ.

– Ты всегда напускаешь столько пара, что после тебя проветривать надо, иначе можно удар получить.

Я её понимаю, обожаю горячий душ даже летом.

Я еще немного подожду, прежде чем увидеть пустой шкаф с сиротливо болтающимися вешалками, небрежно скомканное полотенце (я аккуратист, не люблю скомканные полотенца), чашку недопитого кофе на столе. И почему я вдруг решил, что обязательно недопитого? Возможно, я льщу себе, думая, что она собиралась второпях, не хотела объяснений, боялась, что я захочу её остановить.

Она всё сделала правильно. Зачем разыгрывать спектакль, в правдивость которого не верят ни актёры, ни невидимый им режиссёр, реализующий свои замыслы под разными псевдонимами. Кажется, некоторые из них звучат как Судьба, Неизбежность или Так Получилось. Поучилось, как получилось, и я этому рад.

С табурета в ванной мне подмигивает ярко-оранжевый апельсин, а, проще говоря, её полотенце. Терпеть не могу оранжевый – один из её любимых цветов. «Если тебе не нравится оранжевый, это признак начинающейся депрессии и неудовлетворенности жизнью. Советую обратиться к психотерапевту. Он поможет тебе на всё взглянуть иначе. Добавить тебе оптимизма, а то ты какой-то, какой-то …», – она не договаривает и просто машет на меня рукой. Её обычный жест, когда она не считает нужным затруднять себя поиском нужного слова в своем не очень богатом французском лексиконе. Я не хочу ни психоаналитика, ни оптимизма. Машинально беру еще мокрый оранжевый комок и бросаю его в корзину для белья. Пока это единственное, что меня не устраивает в жизни.

Оранжевый абажур на настольной лампе, на которую она заменила старый добрый торшер, я залил чаем. Ура. Долой оранжевые абажуры и полотенца и да здравствует… Не знаю точно что, но только не это. Согласен только на песенку, которую она напевает, когда в хорошем настроении, при этом фальшивя так, что я до сих пор не знаю, есть ли там вообще мотив.

Оранжевое солнце в облаках

Оранжевое небо на руках

Оранжевые песни над землёй

Оранжевое счастье нам с тобой

При мысли об оранжевом небе я каждый раз вздрагиваю, почему-то оно ассоциируется у меня с инопланетным нашествием, про которое случилось читать, когда еще маленьким был. А иногда я выступаю под именем «Король Оранжевое лето, голубоглазый мальчуган». Вообще-то я черноволос, чернобров и темноглаз, так что если на кого и похож, то, скорее, на плохо кормленного галчонка. Но если это ей нравится, могу некоторое время побыть голубоглазым. Экипировка в виде «зелёного сюртука и парусиновых ботинок» несколько смущает, но я привык к экстравагантности русского представления о красоте.

На кухне недопитый кофе. Полупустая чашка на столе в компании с надкушенным вчерашним круассаном. Значит, всё-таки торопилась. У неё сложные отношения с едой – она ест всё, что так или иначе оказывается в пределах досягаемости, чтобы потом, посокрушавшись около весов, сесть на жесточайшую диету, заодно посадив на неё всех, кто рядом. Я научился выходить из положения, придумывая себе дела «в городе». Диета – это не для меня.

С каминной полки в гостиной на меня смотрит наше фото, которое мы сделали в одну из наших поездок в Ниццу. Она долго и придирчиво рассматривала кадры – всегда очень трепетно относилась к тому, как выглядит. – Это не пойдёт, какая-то я тут толстая и ноги короткие. Может быть, вот эта? – Ей достаточно говорить самой с собой, моё мнение во внимание не принимается. – Да, пожалуй, вот эта. Тебе нравится?

Мне не нравится, вид у меня, откровенно говоря, идиотский. Да еще на мне дурацкая полосатая футболка. Спасибо, что не дополненная матросской шапочкой, ведь «мы же на море». Спорить не хотелось, может быть, я действительно похож на идиота. Да будет так, аминь. Фотография в бронзовой рамке, купленной по случаю на нашей деревенской ярмарке, гордо именуемой аукционом, занимает место на каминной полке. Фотографии моей родни, не удостоившиеся такого вычурного обрамления, поджимают губы.

– Если не ошибаюсь, такую рамку я видела у нашей булочницы, когда довелось к ней единожды зайти. Ну чего хотеть от булочницы…

– Ах, гран-маман, не придирайтесь. Старой Франции, Франции идеального вкуса и бонтона, которую вы так любите, уже давно нет. Да и была ли…

Я переворачиваю фотографию. Потом возвращаю её в прежнее положение. Сегодня вторник, Мартина придет убираться, опять будет ворчать: «Такого беспорядка ни в одном приличном доме не видала, а в хороших домах без малого уже лет сорок порядок навожу. А такой свинарник убирать – так можно и денег-то прибавить». Сейчас еще утро, но надо бы пройтись по дому до её прихода. Мне почему-то неудобно перед Мартиной, и каждый вторник я стараюсь навести хоть какой-то порядок до её появления, как минимум поставить всю грязную посуду в машину и развесить одежду, нашедшую временное пристанище в самых неожиданных местах.

***

Она смотрит на меня с фото. Она… Ксани. Вообще-то её зовут русским именем Ксения. Но для меня оно так и осталось непроизносимым, так что мы сошлись на Ксани. Именно на Ксани, с ударением на последнем слоге.

– Как у настоящей француженки, правда?

Нет, неправда. Она так и осталась той, кем была. И не надо о загадочной русской душе. Никаких загадок.

Её русскость была неистребима на уровне туфель, сбрасываемых у входа, чтобы потом ходить по дому босиком («Не понимаю я вас, французов, ходите по улице и по дому в одной и той же обуви, грязно же, а еще Европа…» Похоже, мифическая Европа, которую она создала в собственном воображении, живя своем захолустном русском городишке, разочаровывает).

В привычке делать себе завтрак, больше тянущий на обед, и откладывать в сторону нож («Ну все же свои, чего мучиться с ножом, я и вилкой справлюсь»).

В беспардонных вопросах о зарплате, из-за которых мне приходилось смущенно откашливаться и срочно переводить разговор на политику, погоду или футбол.

Если не смотреть на фото, я не могу вспомнить её лицо. Я не могу вспомнить, какая она – женщина, с которой я прожил почти год и с которой накануне лёг в одну постель.

Образ Ксани распадается, словно я держу перед глазами детскую игрушку, которую надо было вращать, чтобы получить яркую картинку из кусочков цветного стекала. Сейчас я вращаю волшебную трубочку своей памяти, но картинки складываться не желают.

Её глаза, то по-детски круглые, светло-карие, такие наивные, когда она играет со мной в малышку, выпрашивающую у «доброго папочки» очередную игрушку. То вдруг раскосые, злые, почти чёрные. Я не спрашиваю о причинах. Настроение у неё меняется часто, я привык.

– Ты скучаешь по родине?

– Издеваешься? Дебильный вопрос. Мне не о чем скучать. Когда уезжала, сразу для себя решила, не вернусь. Никогда и ни за что. Как бы тут с ним ни сложилось, – сам понимаешь, рисковала, – не вернусь.

С ним…

Давайте сразу расставим точки над i.

С ним -это с мужем, по совместительству моим бывшим другом, Жилем. Жиль положителен во всех отношениях, мне до него как до Луны. Он выпускник престижного частного лицея. Он обладатель диплома чего-то там по математике, статистике и финансам. Он, уже сделавший себе неплохую карьеру и шагающий уверенным шагом к вершине успеха. Он, даже на фоно играющий почти профессионально, потому как закончил школу при консерватории. Жиль, страстный охотник и спортсмен. Жиль, обожающий изысканную еду, любящий всё «классическое, изящное, дышащее красотой прошедших времён».