К моему величайшему изумлению, дверь в квартиру оказалась не заперта, а из-за нее раздавались негромкие звуки вальса Шуберта…
У нас был патефон и соответствующие пластинки, и если бы Франк был жив, я бы сказала, что это он.
Но Франк погиб в России полтора года назад. Я подумала, что, скорее всего, в домоуправлении, когда меня забрали во фраубатальон, решили, что я выбыла навсегда, и поселили в мою квартиру новых жильцов. Наверное, мне нужно было сначала уладить все формальности (ибо имеющиеся у меня документы полностью легализовали мое положение), но меня будто черт толкал вперед…
Повернув ручку, я тихонько вошла – и сразу же в прихожей нос к носу столкнулась с русским офицером. Я тут же отпрянула и невольно приложила руку к груди. Удивленно моргая, я глядела на мужчину, который тоже, замерев, смотрел на меня. Это был ТОТ САМЫЙ русский офицер! Который в ТОТ ДЕНЬ спас жизнь мне и моим товаркам, и о котором в последнее время были все мои тайные мысли. Теперь мы смотрели друг на друга с такого расстояния, что я могла бы протянуть руку и провести пальцами по его лицу… По его красивому, благородному лицу… Разве не об этом грезилось мне все эти дни?
Предательски краснея, дрожащей рукой я расстегнула нагрудный карман френча, достала свои документы и протянула ему. Больше всего я боялась, что он сейчас закричит, затопает ногами и скажет, что теперь тут живет он, а я должна убираться прочь. Впрочем, я не верила, что такое может произойти. От него исходило ощущение спокойной надежности, уверенности и защиты. Не может человек С ТАКИМ ЛИЦОМ быть грубым с женщиной. Впрочем, это стало мне понятно еще тогда, когда наши взгляды пересеклись впервые.
Пока он просматривал документы, я наблюдала за ним. Он был так близко… Я даже чувствовала тепло его тела. В неярком, падающем сверху свете электрической лампы на лице его играли тени, подчеркивая суровую мужественность его черт. Отчего-то сердце мое стало биться сильно-сильно. Я смотрела на его руки с длинными аристократическими пальцами – ах, как мне всегда нравились такие мужские руки! У Франка руки были совсем другие – «крестьянские»: квадратные, с короткими пальцами. Но в этом русском чувствовалась «порода». Высокий и стройный, широкоплечий – у него, должно быть, очень красивое тело…
Не в силах бороться со стыдными и совершенно неуместными мыслями, я закусила губу и опустила глаза.
– Ну что ж, фрау Лангердорф… – сказал он, протягивая мне мои документы и обливая меня синевой своих глаз, – все в порядке.
Он склонил голову и скупо улыбнулся мне. Его улыбка была всего лишь вежливой – ничего более. Очевидно, он не понял, что происходит со мной. И тут на меня накатило отчаяние. Еще секунду назад я боялась, что ОН ЗАМЕТИТ, но теперь… теперь я готова была на все, лишь бы он остался со мной. Еще хоть ненадолго… хоть на полчаса…
А он, пока я продолжала в растерянности стоять в прихожей, вернулся в гостиную и принялся собирать свои вещи. Совсем немного вещей – и среди них ничего, что когда-то принадлежало нам с Франком… Что же делать? Ведь он сейчас уйдет, и мы никогда больше не встретимся!
Все мое тело била мелкая дрожь. Музыка продолжала звучать – и это подчеркивало драматичность момента. Моя любимая музыка…
Я поняла, что если ничего не предприму сейчас, то навсегда потеряю этого человека, с которым судьба свела меня во второй раз… И потом буду об этом жалеть всю оставшуюся жизнь.
Застегнув свой небольшой чемоданчик, он подошел ко входной двери, где я продолжала стоять в той же позе, у стенки.
– Что же вы не проходите, фрау Лангердорф? – удивленно спросил с теми мягкими нотками, что так характерны для русского языка. – Проходите. Ведь это ваша квартира… – Он сделал приглашающий жест рукой.
Его пальцы легли на ручку двери. И тут я сделала шаг вбок и закрыла дверь спиной, раскинув в стороны руки.
– Найн… – прошептала я, мотая головой и умоляюще глядя на него, – не уходи… Я тебя не гнать…
Он, недоумевая, смотрел на меня. Сначала он разглядывал мое лицо, затем его взгляд опустился ниже, и он оглядел меня с ног до головы. Моя грудь вздымалась, и лицо горело… Проблеск понимания мелькнул в его глазах; он прищурился и склонил голову. Легкая улыбка тронула его губы – и была она такая милая и ласковая, что все мне затрепетало.
Сглотнув, я продолжила говорить тихо и жарко:
– Ты… ты меня не знать, не видеть, не замечать… Там быть много женщин, и я один из них. Но я тебя хорошо запомнить, и говорить – ты мой спаситель. Я хотеть, чтобы ты остаться. Ты остаться, пожалуйста!
От волнения мой голос дрожал. Но мои руки уже не закрывали дверь – они теребили воротник серого френча.
Он еще раз посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, а затем, поставив свой чемоданчик на пол, решительно кивнул и сказал:
– Хорошо, фрау Клара… я остаюсь. Хочется верить, что ты все понимаешь и отдаешь себе отчет в своих желаниях…
На самом деле с пониманием у меня было плохо, из его речи до меня дошли только отдельные слова. Но главным было то, каким тоном они были сказаны – спокойным, немного удивленным и умиротворяющим. Наверняка ему на войне доводилось стрелять в немецких солдат, но почему-то я была уверена, что он не мог отдать приказа убивать безоружных женщин и детей. В ТОТ ДЕНЬ он пощадил нас, но приказал своим солдатам без всякой пощады поубивать черных жрецов, и убийцы человеков в страхе бежали от разозленных железнобоких берсеркеров – разумеется, те, кто успел это сделать. Он, этот красавец русский, был настоящий герой, благородный и отважный рыцарь… Он остается. И мы оба понимаем, что это значит…
Ликование поднялось в моей душе. Все женское во мне пело и взывало, и дрожь нетерпения пронзала мое тело. Как давно у меня не было мужчины! И порой мне даже казалось, что во мне умерло всякое женское начало – на фоне творившихся вокруг ужасов, страха и безысходности это было неудивительно. Но этот мужчина пробудил во мне древний могучий зов. Все нежное и трепетное вмиг расцвело во мне с новой, сокрушающей силой – и это был настоящий зов жизни, который невозможно ни убить, ни обуздать в человеке, как бы ни топтали его душу; достаточно маленькой животворящей искры – и все возрождается, все снова тянется к свету и радости… И сейчас я чувствовала себя живой – наверное, впервые за долгое время.
Я лишь кивнула в ответ на его слова. Мы молчали, но это молчание не было неловким. На самом деле наш контакт углублялся – через жесты, взгляды, нечаянные прикосновения. Но тут я подумала, что даже не знаю его имени…
Я разулась, и мы прошли в гостиную. Остановившись у порога, я оглядывала свое жилище. Ничего не изменилось… Какое счастье – оказаться дома! Особенно после того, как попрощалась с этим домом навсегда.
Он стоял за моей спиной. Очевидно, он понимал мои чувства.
Пластинка закончилась, раздалось легкое шипение, а вскоре умолк и этот звук.
– Как тебя звать, мой милый друг? – спросила я, не оборачиваясь. Мои слова странно прозвучали в полной тишине.
– Семен Листьев, – сказал он и неуверенно добавил: – Гауптман.
– Симеон… – повторила я. В этом имени я углядела проказу судьбы: ведь перевод его с древнееврейского языка звучит так: «Он (Бог) тебя услышал». И в самом деле – я так хотела этой встречи, что сам Бог взял этого Семена за руку и привел его прямо в мою квартиру…
От близости его тела меня бросало в жар. И в какой-то момент его руки легли на мою талию… Я обернулась и положила руки ему на плечи. Он потянулся к моим губам… Но тут я выскользнула из его объятий и сказала:
– Симеон… Я прошу ждать… Я идти ванна… Это недолго, гауптман Листьефф.
Он понимающе кивнул и улыбнулся.
Я прошла в спальню. Все мои вещи висели в шкафу на плечиках, а нижнее белье было разложено на полочках, как в старые добрые времена. Нетронуты были даже задвинутые в угол костюмы Франка, хотя этот Симеон был почти одного с ним телосложения. Я выбрала домашнее ситцевое платье в синий горошек и подходящий случаю комплект французского нижнего белья. Я никогда не изменяла Франку, даже после того, как его убили русские, но сегодня он умер для меня окончательно. Вне зависимости от того, уйдет сегодня Симеон или нет, для меня начинается новая жизнь. А серое тряпье, до самого последнего момента надетое на мне, я решила выбросить.
