Падая на койку, я еще пытался установить, то ли я сам придумал какую-то Джудит, то ли ее придумала Дэфни. Она никогда не упоминала при мне о близкой приятельнице по имени Джудит.

Потом я двадцать часов спал.

После пробуждения я потратил остаток дня тридцать первого июля на поиски какой-нибудь возможности добраться завтра рано утром до Лондона. В конце концов я отыскал майора, ухитрившегося раздобыть для себя штабную машину, и он согласился разделить со мной компанию.

Я пришел на место нашей встречи несколько позднее – в десять минут одиннадцатого. Дэфни обычно приходила на свидания раньше меня, в назначенное время я уже заставал ее на месте, но на этот раз первым пришел я. Город казался зловеще притихшим, опустошенным и ненужным, как испорченные часы, в которых уже не пульсирует время. Магазины были закрыты. День был воскресный да к тому же праздничный. В туманном небе носились темные голуби. Газетный киоск – около него мы обычно встречались – оказался закрытым. Иногда мимо меня, подобно призраку, проплывал пустой красный автобус.

Прошло полчаса, и я стал припоминать, что же все-таки сказала мне Дэфни накануне по телефону. Я позвонил в Кембридж, но миссис Коффин не ответила. Я вернулся на свой пост.

Через час с четвертью у меня уже не оставалось сомнений, что никакой приятельницы Джудит не существует.

Через два часа я вспомнил обещание Малыша Сейлина приехать утром в Лондон на транспортере; по безлюдным улицам я добрался до слдатского клуба Красного Креста, где бывали члены нашего экипажа, когда получали увольнительные в Лондон, и хотя сразу же понял, что в клубе нет ни души, все же спросил у дежурившей в вестибюле престарелой простигосподи, не заглядывал ли сюда сержант Сейлин, и она ответила, что я первый, кого она видит за все утро.

– Плохое начало в пасмурный день, – заметил я.

– Не знаю. У вас не такое уж плохое лицо, но все вы, молодые офицеры, кажетесь мне одинаковыми. Вот почему я работаю в солдатском клубе – здесь не спутаешь одного солдата или сержанта с другим, в каждом из них есть что-то свое. Вы меня понимаете?

Я не понимал лишь одного: почему нужно стоять здесь и выслушивать оскорбления от этой старой клячи; только потому, что я одинок? Я велел передать Малышу Сейлину, если он появится, привет от второго пилота экипажа. Сказал также, что мой мальчик Сейлин человек с характером,хотя сам-то – от горшка три вершка. Потом смылся.

Я бродил по пустынным гулким улицам, насвистывал и пытался вернуть себе мужество, но молчаливые, сырые стены отшвыривали мою песенку «О дамочка, будь добренькой!» прямо мне в зубы, и я умолк. Я подошел к «Белой башне» в Сохо, потому что однажды мы побывали здесь с Дэфни, однако ресторан оказался закрытым, и мне пришлось уныло позавтракать в каком-то другом ресторане, представлявшем нечто среднее между «Альгамброй» и «Медисон-сквер-гарден»; в зале, похожем на огромную пещеру, стук моей вилки о толстую тарелку перекликался со стуком вилок двух других одиноких посетителей. Из любопытства я заказал нечто, именовавшееся в меню «Болтуньей», и раскаялся.

Потом я снова бродил, бродил.

В Гайд-парке я видел грязную утку в пруду и свору собак, напомнивших мне банду горластых американских солдат; они гонялись за сукой и набрасывались друг на друга; казалось, в городе беспрепятственно хозяйничают грубые инстинкты.

Я гулял по набережной и пытался здраво поразмыслить над принятым решением любым путем бросить свою смертоубийственную работу, жить самоотверженной любовью и для любви, но мне требовалась помощь Дэфни.

Я встретил высокого полисмена и спросил, где находится галерея Тейта, он объяснил, как надо идти, а я поинтересовался, тот ли это музей, где выставлены пламенеющие закаты Тернера, и он ответил: «С вашего позволения, сэр, в галерее Тейта есть с десяток действительно замечательных полотен Тернера. Я прекрасно помню два заката».

Я отправился в галерею Тейта. Едва я вошел в музей, как у меня заныли ноги, и я уже начал было размышлять, почему картины в музеях всегда воздействуют не только на мое зрение, но и одновременно на ноги, как увидел одно из творений Тернера. Тонущее солнце, отраженное в воде, – это зрелище я не раз наблюдал из самолета, оранжево-пламенный свет, пронизывающий дымку вечернего неба перед наступлением глубоких сумерек, жгли мне глаза, готовые вот-вот увлажниться, и я почувствовал себя таким одиноким без Дэфни, что поспешил выйти на свежий воздух.

Видимо, в моем состоянии полезнее было бы пойти пешком, но я так устал, что еле передвигал ноги, и решил поехать на метро до станции «Чаринг-кросс». Здесь я вышел из вагона, поднялся на чудесном новом эскалаторе, снова спустился и поехал в Ричмонд, в парке которого Дэфни однажды предстала передо мной в образе Римы; однако я не стал выходить наружу, а возвратился к «Лейстер-скверу», но не мог заставить себя взглянуть на место наших обычных встреч и проехал до станции «Пиккадилли-серкус».

Мои часы показывали шесть, и я отправился в солдатский клуб Красного Креста, где нашел Малыша Сейлина – пьяного и пытающегося протрезвиться за игрой в пинг-понг в обществе худого капрала футов шести с половиной ростом; Малыш напоминал бурундука, швыряющего желудями в афганскую гончую. Он тут же подбежал ко мне и, сгорая от нетерпения, спросил, не соглашусь ли я пойти куда-нибудь выпить.

Мы отправились в таверну под названием «Индийское море», где Малыш расплакался и стал рассказывать о своей жене. Как получилось, что мы почти изо дня в день вместе рисковали жизнью, а я даже не знал, что Малыш Сейлин женат? Выяснилось, что жена Малыша, как и следовало ожидать, была не чуть не выше его, хотя, по его словам, не по росту сильной.

– Я хочу вырваться отсюда! – говорил он, продолжая плакать. – Выпустите меня из этой мышеловки! Я хочу вернуться туда, где люди не отказываются разговаривать с тобой. Я хочу к матери и брату. Они относятся ко мне по-человечески – не то что офицеры. Я в большом долгу перед ними, люблю их и чувствую, что и они вроде бы люябт меня, и почему я не могу быть с женой? Я не нужен тут, вдали от дома; дома жена мне всегда подсказывает, что правильно, а что неправильно, как надо, а как не надо поступать. Я хочу иметь семерых детей, а у меня нет ни одного. Я старею на военной службе. Я не убийца, а мне приходится убивать, и это тяготит меня день и ночь. Что мне до того, что накапливается жалованье? Ей же не купить детей за деньги, правда? Все здесь ублюдки, за исключением майора Мерроу; вот он хороший человек, похож на моего брата, но мне нужна жена. Только вспомню о ней, и сразу станет легче, когда эти ублюдки из ВВС грубо со мной обходятся. Почему я не могу быть с ней? Она нужна мне, когда вы, ребята, плохо ко мне относитесь…

Жалобы Малыша лишь усилили смятение, которое не покидало меня с той минуты, как я решил заключить сепаратный мир, и в разгар игры в стрелки я незаметно ушел.

Я опять бродил по темным улицам и размышлял; мои мучения объясняются тем, что ненависть ко всему безобразному, к боли, к тому, что причиняет боль, находится у меня в прямом противоречии с чрезмерной гордостью, чувством долга и ответственности, постоянным желанием сделать все, на что способен, усердием и стремлением заслужить похвалу. Дэфни разбудила все мои лучшие чувства и умерила мой воинственный пыл. Я хотел поговорить с ней. Где она? Где она? Не оттолкнул ли я ее от себя? Сколько бы я ни метался по городу, она не появится передо мной.

Поздно вечером, придя в солдатский клуб, я узнал, что транспортер должен отправиться в Пайк-Райлинг в два утра; я уговорил шофера прихватить меня и целых два часа, всю дорогу до нашей базы, просидел вместе с другими неудачниками на жесткой скамье этой нескладной машины.

На следующий день я встал поздно. По пути в столовую я зашел на почту авиабазы, и здесь мне вручили коротенькую записку; Дэфни сообщала только, что, если я не возражаю, она приедеть пожить в нашей комнате в Бертлеке в среду четвертого августа, часов в семь вечера. Судя по почтовому штемпелю, письмо было отправлено первого августа, но в нем ни словом не упоминалось ни о нашем телефонном разговоре, ни о том, как она собиралась провести праздник.