Я понял одно: подобно звену вражеских самолетов, на меня неумолимо надвигалась ответственность; понял и встревожился. Меня страшила ответственность, ибо взять ее на себя значило нарушить клятву, которую я дал себе три недели назад, когда решил избегать всего, что могло служить войне.

– Давай, Хендаун. Живо, живо!

Если в начале рейда осторожность Мерроу, даже, пожалуй, чрезмерная, проявлялась лишь в том, как он управлял самолетом, то теперь она сказывалась и на избранной тактике оборонительного боя.

Блестящая одаренность Мерроу-летчика выявилась особенно в первой половине нашей смены, в его способности интуитивно, почти неуловимыми плавными движениями вывести «Тело» в самую выгодную точку, откуда наши пулеметы могли существенно усилить огневую мощь группы. Если, например, он летел ведомым ниже и правее ведущего звена, а вражеский самолет пикировал сверху и слева, Мерроу незаметно выскальзывал из-под ведущего и пристраивался рядом с ним, и тогда большинство наших пулеметов получало возможность вести огонь по снижающемуся противнику. Если Мерроу летел ведущим нижней эскадрильи и немцы переходили в лобовую атаку сверху, все шесть самолетов по его приказу один за другим набирали высоту, пристраивались в хвост ведущей эскадрильи и тем самым вынуждали вражеские машины подставлять себя под пулеметы других «крепостей» соединения.

Но сейчас, направляясь вдоль зеленой полоски земли на юг от Рура и севернее Люксембурга и Саара и подвергаясь все более ожесточенным атакам, чему благоприятствовал сильно поредевший слой перистых облаков вверху, мы замечали, что Мерроу не стремился подтянуться к звену Бинза и составить гибкую, грозную для врага фалангу, – он хотел лишь сохранить нашу и, конечно, свою жизнь. Иными словами, он использовал «Ангельскую поступь», «Кран» и «Ужасную пару» в качестве щита. Ему бы следовало открыться самому и обеспечить нашим стрелкам удобную и широкую зону для ведения огня, он же предпочел укрыться под материнские крылышки первого звена.

Один из самолетов противника появился в верхней части десяти часов. Обнаружил его Хендаун.

– Мне его не достать, майор. Выходите на открытое пространство!

Уже не первый раз члены экипажа обращались к Мерроу с просьбой «дать больше воздуха», то есть выбрать точку, которая позволяла бы стрелкам вести огонь по немецким истребителям, не опасаясь поразить свои самолеты, хотя раньше необходимость в таких просьбах почти не возникала.

А сейчас Мерроу даже не ответил, он старался отыскать в действиях других членов экипажа какие-нибудь промахи – так человек меняет тему спора, когда чувствует шаткость своих позиций.

После первых же атак наши люди видели, как из верхней эскадрильи выпали два самолета, и по пробелам в строю, пока подразделения еще не сомкнулись, определили, что немцам удалось сбить «Большую ленивую птичку» и «Девушку, согласную на все», – Перла и Стидмена. Теперь их имена появятся в числе погибших. Перл, мыслитель, и Допи Стидмен, постоянно переспрашивающий: «А?» Да, мы потеряли их. Немцы обычно стремились отбить наши машины от соединения; одиночные самолеты, лишенные огневой поддержки авиагруппы, представляли легкую добычу. Прайен видел, как одна из отбившихся «крепостей» отвернула и спикировала: ее пилот, очевидно, надеялся добраться на бреющем полете до базы или хотя бы до Франции, где спустившийся на парашютах экипаж мог рассчитывать на помощь местных жителей.

Пока же список потерь рос. «Крысы не задержатся», «Дешевая Мегги», «Большая ленивая птичка», «Девушка, согласная на все»… Чонг, Джоунз, Перл, Стидмен… И еще тридцать шесть человек. А ведь мы прошли всего лишь около двух третей расстояния до объекта бомбежки. Из нашей эскадрильи пока не пострадал ни один самолет.

Прайен провел кислородную проверку. Лемб не ответил.

Раньше Мерроу постучал бы меня по плечу и большим пальцем показал за спину, что означало: пойди и узнай, в чем дело. На этот раз Базз поступил иначе.

– Лемб! Лемб! – крикнул он по внутреннему телефону. – Давай, парень, отзовись!

В голосе Мерроу слышалось что-то умоляющее, и я на мгновение подумал, что совсем иначе звучал голос Базза в тот вечер, когда он измывался над Батчером Лембом и всячески унижал его; Батчер ползал на коленях по цементному полу казармы, а Мерроу стоял над ним с выпученными глазами и рвал в клочья фотокарточку его девушки.

Не дожидаясь распоряжения Мерроу, я встал и направился в радиоотсек – мне и самому не терпелось выяснить причины молчания Батчера. По правде говоря, меня радовала возможность оказаться в темных отсеках самолета и не видеть неба. Я задержался было на трапе в бомбоотсеке, но подумал, что произойдет, если пуля попадет в бомбу, и поспешно, как крыса, стал пробираться к Батчеру.

Лемба я застал за его столиком у аппаратуры; одной рукой в перчатке он держал бортовой журнал, а другой прижимал к столику раскрытый роман. Я заметил, что его шлемофон не включен в связь. Он склонился над книгой и, скосив глаза под летными очками, пробегал строчку за строчкой, а пузырь его кислородного прибора расширялся и опадал, как бока большой лягушки. Увлеченный чтением, он, видимо, полностью отрешился от окружающего и казался марсианином или водолазом в глубинах моря, пытающимся через иллюминатор затонувшего корабля прочесть в раскрытой книге откровение о смысле жизни.

Лемб не шевельнулся при моем появлении; я подошел ближе, высоко подняв переносный кислородный баллон, заглянул через плечо Батчера и прочел:

…Мы очень заняты, а Черный Карлос, хотя и не пользуется большим влиянием, все же является королем этого маленького района. Он, очевидно, использует свое положение с целью свести старые счеты…

Бедняга Лемб! Бедняга Лемб!

Я догадался, что он отошел от своей стрелковой установки, собираясь проверить проводку и внести записи в бортовой журнал; на столике лежала раскрытая книга («Разверзшийся ад»), он погрузился в чтение, оказался в миллионе миль от войны и мчался на чалом скакуне по выжженным солнцем прериям, где обитатели забытых богом мест жестоко, но просто вершили правосудие, хладнокровно убивали друг друга из ревности, ненависти и мести. Пожалуй, читать об этом куда интереснее, чем лететь на Швайнфурт в Германию, и я не без сожаления похлопал Лемба по плечу.

Батчер вздрогнул и вернулся к войне. Он взглянул на меня и машинально поднял журнал, приглашая ознакомиться с ним. Вот видите, он же не симулировал. Больше того, он тут же сорвал с правой руки перчатку, ловко раскрыл журнал на нужной странице, схватил карандаш и написал:

«14.30. Проверка времени».

Следовательно, он присел за столик в два тридцать. Сейчас часы показывали два тридцать четыре.

Я вернулся в пилотскую кабину, включил кислородный прибор, электроподогрев комбинезона и шлемофон, потом доложил Мерроу, что с Лембом все в порядке – он просто отошел от пулемета сделать запись в бортовом журнале и потому не включился в самолетное переговорное устройство.

Пока я находился в радиоотсеке, показалось солнце. Мы пролетели огромное сплющенное облако, принесшее нам столько неприятностей, и вырвались в простор ясного дня. Теперь над нами голубело чистое сухое небо и сияло великолепное солнце, щедро заливая аш серебристый самолет ярким светом. Я взглянул на крыло и увидел между гондолами двигателей ослепительное сияние, такое ослепительное, что при взгляде на него начинала кружиться голова. Солнце светило где-то сбоку от нас, но уже от того, что оно светило, я чувствовал, как все теплеет во мне и как свободнее дышится.

Благословенное солнце! Эта зона, где не возникали облака и небесная синь уже сливалась с межзвездной чернотой, всегда казалась мне прекраснее, чем непроходимые джунгли и пещеры клубящихся туч, в которых нам приходилось блуждать там, у земли. Уже во время моих первых учебных полетов в тропосфере я представлял себе, что человек XX века обязательно устремится в это высокое, чистое пространство и только здесь ощутит, что никогда еще не поднимался так высоко, никогда не был так близок к свободе и животворящему солнцу. Чувство звало: выше, выше, выше! Стремительный взлет Нотр-Дам в Шартре, башни со стальными ребрами на скале Нью-Йорка, секвойя – фотоснимки с них так глубоко волновали меня в детстве, – все стремилось вверх; но что могло быть прекраснее и выше (теперь-то, став летчиком, я понял это), что могло быть прекраснее прозрачной хрустальной чаши там, на высоте…надцати тысяч футов над землей! И все же в тот день я впервые мысленно содрогнулся от этих привычных мыслей. Благодаря Дэфни, тоже впервые, я столкнулся лицом к лицу с жизнью на земле; во время нашей недавней мучительной беседы о Мерроу я первый раз за мои недолгие годы взглянул жизни прямо в глаза и понял, что только жить – это еще не все, что один или вместе с Дэфни я способен совершить нечто большее. Она настойчиво внушала мне и раньше, до последнего нашего разговора, что я лишь тешу себя иллюзией, будто живу, и в конце концов, хотя мне и казалось, что я мало чем располагаю, кроме благих намерений, заставила меня понять, что жизнь на земле позволяет достичь высот, каких я и не представлял себе, и что, поднимаясь ввысь, я наслаждался полетом только потому, что понимал его как бегство от настоящей жизни на земле, к которой, в сущности, еще не был готов. Я чувствовал себя свободным там, наверху, ибо не мог понять и оценить, как щедра на прекрасное жизнь внизу, на земле. Свобода в моем понимании была лишь подобием свободы, и только в тот день, в эти первые мгновения под ярким солнцем, ко мне постепенно приходила жажда жизни, подлинной жизни, когда бы я смог смотреть правде в лицо – правде о себе и о других – и отдавать себя другим.