Мерроу схватился за одну из ручек и заорал:

– Клянусь Богом, мой экипаж едет первым классом! – И, отталкивая тех, кто хотел его опередить, продолжал: – Боумен, волоки сюда свой зад! Хеверстроу! Фарр! Все идите сюда! Да что у вас, свинец в штанах, что ли!

Вдесятером мы набились в купе, где у окна уже сидел, уставившись перед собой, пожилой падре в застегивающемся позади воротничке. В присутствии священнослужителя, напротив которого он уселся, Мерроу стал смиренным, как ученик воскресной школы; он вежливо и спокойно разговаривал со стариком, и мы молча глазели в окно на поля репы, пшеницы и ржи, на рекламные щиты, восхвалявшие «Боврил»[19] и таблетки от желудочных болей, на мелькавшие мимо городки Ростон, Хитчин, Небуорт. Между падре и Мерроу быстро установились дружеские отношения, причем Базз пичкал своего собеседника чудовищными небылицами о нашей жизни, а потом без зазрения совести съел половину завтрака старикана.

– Чтобы доставить ему удовольствие, – пояснил Мерроу позже.

На вокзале Кинг-кросс я постарался избавиться от всей компании и направился на станцию метро «Лейстер-сквер», где мы с Дэфни договорились встретиться в десять часов.

Она уже ждала меня у газетного киоска, как мы и условились; при виде нее у меня вырвался глубокий вздох, мне показалось, что я погрузился в прохладный пруд покоя.

Чтобы убить время, мы решили поездить по городу и забрались в верхнее отделение красного, словно лакированного двухэтажного автобуса; отсюда мне казалось, что я вижу Лондон впервые, – осажденный город, для которого самое худшее осталось уже позади, длинные изгороди из колючей проволоки, ряды ежей, доты с черными зловещими амбразурами, дома с забитыми окнами, штабеля набитых песком мешков с проросшими сквозь истлевшую парусину сорняками, семейные укрытия и указатели коллективных убежищ на станциях метро, сами станции, все еще заставленные рядами трехъярусных нар. Мимо нас с пением прошла рота солдат; я уже привык относиться ко всему с изрядной долей цинизма, но вояки так горланили и так лихо размахивали руками, что мне стало не по себе, я сразу вспомнил об отце Дэфни, убитом во время ночной бомбежки, и невольно схватил девушку за руку.

Мы почти не прикасались друг к другу после того вечера, когда я ездил с ней в Кембридж и когда она прижала мою руку к себе, породив во мне бурю чувств.

– Тебе бы не хотелось прогуляться вверх по Темзе? – спросила она. – День такой чудесный.

– А время на Темзе летит не так быстро? Я поеду, но только ты не торопи меня.

Я хотел, чтобы время тянулось как можно медленнее. Я хотел, чтобы день длился без конца. Я хотел оставаться с Дэфни долго-долго.

– Давай взглянем на Большой Бен, – предложил я. – Это такие огромные часы, что они должны растягивать каждую минуту.

Так мы и поступили, однако, заметив, как движется минутная стрелка, я сказал:

– М-м-м, бэби, эти часы вызывают у меня нервную дрожь.

Мы отправились на набережную порта, где стояла большая плоскодонная самоходная баржа с тентом и скамейками, как в парках; у меня чуть не сорвался голос, когда я крикнул кассиру в зарешеченное окошечко: «Два билета до Мэйденхеда!», – за что Дэфни наградила меня тычком в бок.

День был субботний, светило солнце, и набережную заполняли толпы людей. Впечатление портило лишь обилие военных: британцы, канадцы, автралийцы, поляки, чехи, французы, бельгийцы, голландцы и особенно янки. Грязная вода Темзы пыталась казаться такой же голубой, как ясное небо над ней. Река сужалась и наконец превратилась в ручей не шире Шошохобогена в Донкентауне. Сознание никак не хотело с этим мириться, ведь о Темзе знает весь мир, и недаром двое ребят из нашего экипажа ни за что не хотели поверить, что в США есть такая же могучая, широкая река: Шошохобоген.

Баржа пристала к берегу, пассажиры разошлись, а мы с Дэфни уселись на траве в некотором подобии парка, разбитом у реки, и стали наблюдать за скользящими по ней лодками; я заметил среди них маленькие катера, они приводились в движение аккумуляторами и не издавали ни малейшего шума.

– Недостаток бензина, – объяснила Дэфни.

Я вспомнил, как Мерроу катался на бомбардировщике Б-17 с тремя медицинскими сестрами, и подсчитал, что за один полет, устроенный им ради собственной прихоти, он сжег столько бензина, что им могли бы пользоваться все лодки Мейденхеда до тех пор, пока война не стала бы перевернутой страницей истории. Бессмысленное расточительство. Я подумал о бесчисленных баках у наших столовых на базе, наполненных остатками картофельного пюре, полусъеденными кусками мяса и ломтями отличного белого хлеба.

– Ты проголодалась, Дэфни?

Она томно взглянула на меня.

– По тебе.

И снова, как тогда, первый раз, я лег и положил голову на колени Дэфни, но теперь уже не уснул. Она гладила меня по виску и тихим грудным голосом напевала старые эстрадные песенки.

Не удивительно, что больше всего из проведенного с ней часа (я без конца вспоминал его в последующие недели) в памяти у меня сохранилось воспоминание о полном покое, о том, как я лежал на спине, смотрел снизу на грудь Дэфни и на нижнюю часть ее лица, а она не спускала мечтательного взгляда с противоположного берега реки; мне хотелось, чтобы все мое существо вобрали в себя те несколько квадратных дюймов кожи, которых ласково касались пальцы Дэфни.

Припоминаю, что мы довольно много говорили о Мерроу.

Для начала я сказал:

– Дэф, ты помнишь, я рассказывал тебе, как во время рейда на Лориан я расстался с иллюзией, будто не так уж трудно спастись из «крепости»? Так вот, недавно, во время рейда на Киль, я избавился еще от одного заблуждения.

Пальцы Дэфни застыли в воздухе. Мне показалось, что она скрывает охватившую ее дрожь.

– От какого же?

– Что с самолетом Мерроу ничего плохого не случится. Мне бы хотелось верить. Я всегда считал, что лучше верить в неуязвимость самолета Мерроу, чем обладать страховым полисом. А теперь я уже так не считаю.

И я рассказал, что произошло.

– Боюсь, что тот наш рейд не имел особого значения для победы и не принес лавров нашей военной авиации. Не знаю, но почти уверен, что кто-то умышленно спланировал его так, чтобы все с самого начала пошло кувырком. Нас подняли в два сорок пять, однако из-за тумана вылет дважды откладывался; к десяти часам мы уже не сомневались, что полет вообще не состоится, позволили себе ну размагнититься, что ли, и вдруг в десять пятнадцать узнаем, что нас все-таки посылают. Сама понимаешь, в каком настроении мы полетели.

На боевом курсе, Дэф, мы находились минуты полторы – полторы минуты все того же хаоса. Объект бомбежки оказался прикрытым густой дымовой завесой, никто, видимо, предварительно не разведал его точного положения; на высоте в двадцать семь тысяч футов нас обстреляла группа немецких двухмоторных истребителей, штук сорок одномоторных машин атаковали в лоб, а осколки зенитных снарядов летали вокруг так густо, что по ним можно было ступать. Только круглый идиот не заметил бы, что наше ведущее подразделение резко отклонилось от курса и что невозможно успешно отбомбиться, если не осуществить повторный заход; и тем не менее бомбы были сброшены. Слушай дальше. Позже стало известно, что из всех бомб, сброшенных пятью атакующими группами, ни одна не упала ближе четырех тысяч футов от назначенной точки прицеливания – другими словами, ближайшая к цели бомба разорвалась почти в миле от нее.

Позволь сказать, дорогая, что какой-то умник из оперативного отделения штаба крыла приготовил для нас маленький сюрпризик.

Самолеты соединения, летевшего к цели впереди нас и несколько выше, были оснащены пятисотфунтовыми кассетами с зажигательными бомбами; многие из кассет при сбрасывании раскрывались мгновенно, и высыпавшиеся бомбы, взрыватели которых срабатывали при первом же соприкосновении с любым предметом, медленно опускались как раз перед нами. Реакция у Мерро действительно оказалась поразительной: он мгновенно начал маневрировать.