Все улетели, кроме нас. Мы с Баззом стояли на площадке для самолета и посматривали на «Тело».

Базз делал вид, что недоволен своей машиной.

– Стерва! – буркнул он. – Впервые так подвести. У меня такое чувство, будто я захватил кого-то в постели с одной из моих девушек.

Было четырнадцатое мая. Наша авиагруппа совершала налет на судостроительные заводы «Германия верфт» и «Дойче верке» в Киле, где сооружались подводные лодки, но нам не пришлось участвовать в рейде: накануне вечером начальник наземного экипажа Ред Блек обнаружил какую-то неисправность в турбокомпрессоре и не выпустил «Тело» в полет.

Блек стоял на крыле и открывал обтекатель неисправного двигателя. Мерроу подошел к машине и крикнул:

– Сержант Блек!

Послышался стук отвертки, положенной более энергично, чем требовалось, и над передней кромкой крыла показалась темноволосая голова бледнолицего начальника нашего наземного экипажа.

– Послушай-ка, сержант, – начал Мерроу и разразился длинной тирадой; он не терпел, когда что-нибудь препятствовало его желаниям и особенно его жажде летать.

Странной птицей был начальник нашего наземного экипажа. Настроение у него менялось молниеносно. В любое утро, поговорив с вами на стоянке самолета перед вылетом и находясь, казалось, в самом лучшем настроении, расплывшись в улыбке херувимчика и фальшиво напевая «Я мечтаю о снежном Рождестве» или «Вальсирующая Матильда», он мог внезапно, без всякой видимой причины рассвирепеть, разразиться бранью – ругательства извергались из него, как пламя из паяльной лампы, – и швырнуть инструменты в обшивку нашего бедного самолета. «И мерзавец же он! Какой же мерзавец этот паршивый второй лейтенантишка!..» Блек был низкорослым человечком чуть старше тридцати, с солидным в оспинах носом, похожим на плуг. Он ничем не напоминал типичного американского солдата и постоянно ходил в рабочем комбинезоне, спустив его с плеч, так что рукава свешивались с перепоясанной ремнем талии, оставляя открытыми мертвенно-бледные руки в черной смазке. Не знаю, почему его прозвали «Редом»[17], скорее всего в знак признания его темперамента. Он с подобострастием – во всяком случае, внешним – относился ко всем офицерам, начиная с первых лейтенантов, но всех вторых лейтенантишек, вроде меня, рассматривал, как некую разновидность школьников, которых надо высмеивать и обводить вокруг пальца при каждой возможности. За его льстивыми манерами скрывался тиран. Стоило какому-нибудь шоферу, капралу из гаража, неправильно развернуться в секторе рассредоточения, как Ред ястребом налетал на него: «Эй, ты! Куда лезешь? Убери свой вонючий горшок из-под крыла!» Однако члены экипажа обожали своего начальника; старательность механика, его преклонение перед «Телом» не знали границ. Это был влюбленный в свое дело труженик, что и послужило Мерроу поводом придраться к нему.

Наша жизнь зависела от внимательности Блека, однако Мерроу в гнусных, оскорбительных выражениях обвинял его в чрезмерной осторожности.

Казалось, на этот раз собственная покладистость доставляла Блеку настоящие страдания; Мерроу не остановился перед тем, чтобы смешать с грязью и его талант, и его утроенную осторожность. Ничего бы не случилось, заявил Мерроу, если бы Ред оставил турбокомпрессор в покое хотя бы на день и тем самым позволил «Телу» участвовать еще в одном рейде; ну, а если бы у нас отказал один двигатель, так что тут такого? Ведь некоторые самолеты ежедневно возвращаются на базу и на трех моторах. Мерроу постарался сделать все, чтобы благоразумие и заботливость Блека показались трусостью, той самой, что будет стоить нам проигрыша войны.

Послушать Мерроу, так рвение и усердие нашего замечательного механика были не чем иным, как предательством.

В ожидании сбора авиагруппы мы сыграли в баскетбол с несколькими штабными крысами, и Мерроу вновь без удержу восторгался бросками Хеверстроу. Забавно, но я почувствовал раздражение. Пожалуй, я играл не хуже Хеверстроу, только, в отличие от него, не умел пускать пыль в глаза. Я не был idiot savant[18]. Этот математический гений (Хеверстроу) больше привлекал к себе внимание, чем всесторонне развитый, легко приспособлявшийся к окружению и упорно преследующий свою цель интеллигент (Боумен). Когда Базз обнаружил, что Хеверстроу способен запоминать номера телефонов его дамочек и швырять мяч не хуже профессионального игрока, он совсем рехнулся. Какая ерунда!

Позднее, во второй половине дня, настроение у меня испортилось. Мне захотелось оказаться подальше от этого фарса. Я сидел в одиночестве в нашей комнате, прислушивался к учебной стрельбе у глинистой насыпи и смотрел в окно на примыкавший к району стоянки и обслуживания самолетов луг, где какой-то английский фермер размеренной походкой крестьянина шагал за шестью гернсийскими коровами и, видимо, даже не слышал стрельбы; он не оглядывался по сторонам, он просто шел и шел и так же просто пересек аэродром как раз посредине. Меня тянуло к Дэфни. Я страдал от желания видеть Дэфни.

На следующий день, пятнадцатого мая, когда мы вернулись из рейда, разбор производил краснощекий капитан из штаба крыла со слабым подобием усиков, больше похожих на просьбу поверить на честное слово, что это и в самом деле усы. Маменькин сынок, он ухитрился сразу же вооружить нас против себя, когда спросил, какой по счету боевой вылет мы совершили.

Это был наш шестой вылет.

– Да ну? – Он скорее простонал, чем произнес это, и мы поняли, что он отказывается от нас, считая новичками и потому нестоящими людьми. А мы-то мнили себя бывалыми вояками.

Разбор проходил в помещении для инструктажа, где поставили несколько небольших столиков. Сидевшие за ними офицеры, разложив перед собой отчетные бланки, по очереди беседовали с экипажами самолетов. Когда подошла наша очередь, мы собрались вокруг столика розовощекого капитана; одни из нас стояли, другие сидели; мы еще не сняли комьинезоны, лишь расстегнули куртки; на спинах у нас болтались летные шлемы. Некоторые прихлебывали кофе из белых кружек.

Так вот, наше дитя в звании капитана начало основательно нас прижимать. Казалось, и он, и все другие офицеры, проводившие опрос, даже офицер из нашей группы, остались не очень-то довольны тем, что нам удалось сделать в тот день. Они вообще сомневались, действительно ли мы побывали в тех местах, о которых говорили, и знаем ли вообще, где эти места находятся.

По правде говоря, как раз последний рейд должен был поднять наш моральный дух; получив приказ разбомбить верфи подводных лодок в Вильгельмсхафене, наша авиагруппа во главе соединения пересекла Северное море, причем мы не набирали большой высоты, пока до объекта не осталось каких-нибудь двенадцать минут полета, и, следовательно, не испытывали неудобств и холода и даже не переходили на кислород. Основная цель не только встретила нас довольно сильным зенитным огнем – Хендаун теперь называл его «железными кучевыми облаками», но и оказалась закрытой сплошной облачностью; поскольку на инструктаже нам не указали запасную цель, мы сделали пологий разворот, вышли в море и сбросили бомбы на то, что, по мнению полковника Уэлена, представляло военно-морскую базу на острове Гельголанд.

Но почему мы считали, что это и в самом деле был Гельголанд?

Придирчивому младенцу-капитану удалось-таки разозлить Мерроу, и тот стал нападать на свой же экипаж.

Для начала он прицепился к Хеверстроу (из всех нас – к своему любимчику!); он потребовал от него тут же положить на стол опрашивающего бортовой журнал с записью рейда – пусть офицер проверит и удостоверится, что мы действительно были над Гельголандом, однако выяснилось, что Клинт и понятия не имел, куда мы летали.

– Мне казалось, что это дело полковника, – смущенно сказал он.

Тут же Мерроу напустился на нашего гения и низвел его до уровня круглого идиота.