На испытание самолета мне требовалось ровно двенадцать минут; в те времена фирма выпускала маленькие тяжеловесные учебно-тренировочные машины – помнишь, Боумен? Двенадцать минут, чтобы подняться, сделать медленную бочку, вираж влево, вираж вправо, пике. Пикирование было моей специальностью. Уж заставлял я кое-кого поволноваться!

Потом пришло время, когда даже слепой видел, что надвигается война; я сделал так, что меня призвали в армию, и прикинулся человеком, который не умеет, но очень хочет научиться летать, и уже со Спеннер-филда и позже пошла сплошная мышиная возня. Да ты же, Боумен, знаешь!

Вот, пожалуй, и все, разве что я не упомянул женщин, с которыми имел дело; но не думайте, что я забыл о них. О женщинах я ни на минуту не забываю. Особенно не забуду одну из них, я называл ее Филли из Филы[15]; она пришла с альбомом пластинок, захотела подарить их мне – пластинки с голосом Дуайта Фиске; ты помнишь певца Дуайта Фиске, Боумен? Девушка прожила у меня три дня.

Я и сам не знаю, чем беру женщин; это со своей-то безобразной мордой; может, тем, что когда вы относитесь к проститутке, как к гранд-даме, она сделает для вас все, а если вы относитесь к гранд-даме, как к простиутке, она или тоже сделает для вас все, или заорет и влепит оплеуху, что в конечном счете лишь сэкономит время.

Нет, серьезно, я просто мил с ними. Стараюсь. Помню, работая у «Майлдресс», я не забывал ежедневно спикировать над домом каждой из моих приятельниц. Давал знать, что никогда не забываю о них.

Некоторые считают меня треплом. Напрасно только злят меня – просто я стараюсь во все вникать. Однажды в Денвере девушка, прослышав, что меня называют трепачом, подошла ко мне и спросила: «Так вы и есть тот самый знаменитый Брехун Мерроу?» Потом я целых два дня ни с кем не разговаривал. Слишком уж задело.

Баззом меня стали называть на авиабазе Спеннер, где нас обучали летать, хотя в то время я уже был чертовски хорошим летчиком. Среди наших курсантов оказалось два Смита, два Дейса, два Тернера и не меньше десятка парней по имени Билль, из-за чего происходила постоянная путаница, невозможно было понять, к кому именно обращаются; потому и решили раздать новые имена. Мне сразу же, едва взглянув на меня, сказали, что я буду Баззом. Так что я теперь Базз[16].

Так. Дайте подумать, что же еще?

Ах да, автомашины. Ну, автомашин у меня перебывала целая куча. Но у себя в Штатах я был без ума только от «стримлайнера». Однажды около Гранд-Айл я сделал на нем пять миль. И знаете, свою последнюю машину я оставил на стоянке около аэродрома в Беннете в тот день, когда мы вылетели сюда. С ключом и всем остальным. Я просто подъехал, вышел из машины и сел в самолет. Подержанный «олдсмобиль» с откидным верхом, и обошелся он мне всего в двести тридцать монет. Кто знает, может, в конце концов госпожа Публика окажется честной, и я найду эту штуковину на том же самом месте, когда вернусь. Ну, а если и не найду, просто буду считать, что просадил машину в карты. Я терял и больше за один присест. Но, черт возьми, уж больно мне жаль электрическую бритву. Это все сукин сын Хеверстроу виноват. Я велел ему положить бритву на заднее сиденье, в мой чемодан. А он оставил ее просто так. Лучше мне потерять автомобиль, чем бритву. У меня очень жесткая борода. А бриться приходится минимум дважды в день, чтобы прилично выглядеть.

Ну, что же еще? Да, куда бы я ни пошел, у меня всегда с собой две бумажки по пятьдесят долларов. Я держу их на всякий чрезвычайный случай, – случай, если попаду в какую-нибудь неприятность.

Вот вам моя биография, вы же сами просили рассказать.

Базз поставил на стол локти, переплел пальцы и оперся на них подбородком, выставив его в сторону Дэфни. Он казался довольным собой.

– Ну, а как насчет войны? – спросила Дэфни тем же тихим голосом человека, потрясенного подобным мужеством и энергией.

– Никогда еще я не жил так хорошо, – твердо ответил он.

– Как вас понимать? – извиняющимся тоном спросила она.

– Я люблю летать. Люблю работу, которую мы делаем.

– Работу?!

– Послушайте. – Глаза у Базза заблестели. – Нас с Боуменом можно причислить к самым великим разрушителям в истории человечества. Это и есть наша работа.

Дэфни вопросительно взглянула на меня, словно спрашивала, разделяю ли я убеждения Базза, и я, как мне помнится, отрицательно качнул головой. Ее новый мимолетный взгляд растопил мои последние сомнения. С этой минуты я уже не сомневался, что Дэфни действительно предпочитает меня Мерроу и что я безумно влюблен в нее.

У меня возникло странное чувство неловкости за моего командира. Впервые у меня мелькнула мысль, что не такое уж он совершенство, как кажется, и впервые в присутствии Дэфни я подумал, как плохо, что она англичанка, а я американец. Мне было стыдно за моего американского коллегу. Я решил на следующей же встрече обязательно объяснить Дэфни, что… Но что именно? Что Мерроу недоучка? Что он дурно воспитан и груб?.. Нет, вряд ли в этом дело… Что мы народ, который любит все, что можно купить? Что мы нахальны, резки на язык, самоуверенны?.. Нет, не то…

Однако объяснять ничего не требовалось, потому что Дэфни значительно лучше, чем я, поняла Базза Мерроу.

Буфетчик из офицерского клуба, техник-сержант третьего класса Данк Фармер, пытался устроиться в экипаж Аполлона Холдрета.

Все мы от нечего делать болтались в клубе, играли в карты, а то собирались у стойки и просто чесали языки. Было двенадцатое мая; вот уже больше недели мы не овершали боевых вылетов – нелетная погода держала «крепости» на земле, и экипажи самолетов, особенно те, чье пребывание в Англии подходило к концу, все больше томились и нервничали. Многие из собравшихся в клубе приналегали на вино, и мы с Мерроу тоже стояли у бара и потягивали виски; однако алкоголь не действовал на нас. Я все еще не избавился от сомнения, которое вызвал у меня Мерроу в прошлое воскресенье, когда мы обедали с Дэфни.

Наблюдая, как выслуживается Данк перед некоторыми летчиками, сразу можно было сказать, кто считается в нашей авиагруппе асом. Бродяга из болотистых местностей Флориды, Данк в мирное время зарабатывал на кусок хлеба своим голосом – был зазывалой на карнавалах, певцом в дешевых кабачках, аукционером на мелких распродажах. Вечер за вечером пронзительной самоуверенной скороговоркой он проповедовал в клубе примитивный фатализм, находивший у летчиков полное понимание: «Я знаю, что умру, но не раньше, чем выпадет мой номер. Мне плевать, если самолет или корабль попадет в аварию – черт побери, пока не подошло мое время, ничего со мной не случится. Ну, может, стану калекой, я погибнуть не погибну, пока не выпадет номер».

Данк вечно жаловался, что его никак не переводят из бара в строй; никто, видимо, не поддавался на уговоры буфетчика взять его в экипаж стрелком.

– Черт возьми, да я научился стрелять еще в те годы, когда был по колено заячьему клещу, – на этот раз атаковал он Холдрета. – Я же отлично стреляю!

– Ну хорошо, Данк, – ответил Холдрет. – Знаешь, что я тебе скажу? Если мой стрелок с хвостовой турели угробится, я возьму тебя.

– Вот это здорово, майор! – воскликнул Данк. В его голосе слашалась радость, но лицо стало унылым.

– И что ты рвешься летать с ним? – спросил Мерроу у Данка, кивком показывая на Холдрета. Холдрет быстро повернулся и увидел, что Мерроу ухмыляется. – Да у него не «летающая крепость», а старая калоша.

Из-за такой шутки Холдрет мог бы кинуться в драку, но на этот раз предпочел отвернуться.

Уже несколько дней Мерроу был раздражителен и вел себя вызывающе. Однако он всегда держал наготове ухмылку, поэтому никто не мог сказать, когда он зубоскалит, а когда говорит серьезно.

К буфету неуклюже подошел наш док Ренделл выпить первый из двух вечерних бокалов вина. Доктор был очень высок и потому постоянно сутулился, словно стыдился своего роста. Он носил свободно свисающие усы, на лице у него, изрезанном глубокими, сбегавшими ко рту морщинами, виднелось несколько бородавок и родинок, а его карие глаза под густыми бровями смотрели, как у судьи, объявляющего о помиловании. У него были худые, с огромными кистями руки, и во время разговора он имел обыкновение отчаянно жестикулировать, словно это помогало ему удерживать равновесие. Его собеседнику приходилось все время держаться на безопасном расстоянии, чтобы не получить затрещину. Пьянея, Ренделл начинал спотыкаться на каждом слове, и это делало его в наших глазах свойским парнем. У военных летчиков вошло в обычай исподволь, но неотступно наблюдать за старшими офицерами, штабниками, священниками и врачами, брать на заметку каждое проявление трусости, изнеженности, доведушия и подлости. Ничего похожего за нашим доктором не водилось. Он всегда был тверд и энергичен и не давал спуску симулянтам.