На свободном участке в городском саду бродячие циркачи собрали из щитов огромный шатер для представлений. Афиша, где о нем говорилось, красовалась на стене Иваненковой лавки, приглашая посмотреть на разных магов и женщину без костей. "С разрешения городского начальства, - обещала афиша, - перед почтенной публикой предстанет факир и шпагоглотатель Ахмет Дарыбаз-оглы. Он же перепилит женщину на две половины..."
Вот-вот всколыхнется майдан, начнется ярмарка. То-то будет сегодня веселья, шума, гама, мордобоя, пляски, хохота и слез, удач и неудач...
И началось, как только солнце брызнуло лучами по вершинам тополей и осокорей, по пожарной каланче, крестам собора, крышам домов. Открылись шинки, лавки, кондитерские, задымились в них трубы, все сразу проснулись, как просыпается по сигналу армейской трубы войсковой лагерь. Явились на площадь полицейский надзиратель, урядник, члены санитарной комиссии, немного позже - торговые депутаты от городской думы... Следили за порядком, заставляли переставлять возы, лотки, освобождали дорогу для пешеходов. Загудела ярмарка, загудел и Конотоп. Крики - кто кого перекричит, мычание коров, ржание лошадей, щелканье кнутов, кукареканье, гогот гусей, кряканье уток, жалобные звуки лиры и кобзы, песни слепцов и нищих... А пахло как! Дегтем, яблоками, жареным салом, чесноком, сластями, дешевым одеколоном это выбрали бойкое место цирюльники, лязгали ножницами, зазывали к себе, предлагали сделать парижскую стрижку. Там, где продавались ткани, толпились женщины. Мальчишки-разносчики шмыгали повсюду со своими лотками, где лежали горками бублики, баранки, медовые пряники, а на них - рой мух. А игрушек сколько выставлено - свистульки, пищики, глиняные соловьи, кони, оловянные солдатики, пистолеты, куклы, матрешки... Возил среди людей свою тележку и мороженщик в белом, с желтыми пятнами фартуке, потел и этим фартуком вытирал нос и пот с лица.
- Лафит! Портер! Вина для дам! Прошу! - кричал, сидя на пороге своей лавчонки, торговец-инвалид без одной ноги. Уцелевшая нога обута без носка в белую лаковую туфлю.
К нему подошел урядник Носик, спросил:
- Как живешь, Пронька?
- Как видишь, - ответил тот. - Лучше кому другому помереть, чем мне жить.
Послышались звуки гармони. Шел тот "москаль", что спал недавно на пустом мешке, продавал гармоники.
- Из самой Тулы привезены. Люди православные, покупайте музыку для души и сердца.
И запел, подыгрывая сам себе:
Слава богу, понемногу
Стал деревню забывать.
Полбутылки стало мало,
Стал бутылку выпивать.
Носик, встретив Богушевича, поздоровался с ним, сказал:
- Любуетесь, ваше благородие, народом? Хороший праздник. Только вот все продают, а никто не покупает.
- Что нового? - спросил Богушевич просто так, чтобы о чем-нибудь спросить.
- А ничего. Вот за порядком смотрю.
- Все по-старому, значит. Ничего нового. Даже холеры и той нет.
Урядник шутки не понял, на лице - страх.
- Что вы, какая холера, ваше благородие! Тьфу, тьфу! - и отошел за возы.
Уже попадались пьяные. И, как заметил Богушевич, пили не в шинках, не покупную горилку, а самогонку, свекольную да пшеничную. И, в общем, правду сказал урядник - больше было среди крестьян продавцов, чем покупателей. Навезли столько пшеницы, что конотопцам и за год не съесть. Живности, привезенной на продажу, хватило бы на каждый конотопский двор. О, сколько богатства на возах да в лавках, только деньги давай, а денег-то и нет. Много лет спустя, увидев то же самое в Вильне, Богушевич запишет: "Торговля, сельское хозяйство, промыслы - все у нас есть, не хватает только, во-первых, денег, во-вторых, денег, в-третьих, денег... Крестьяне едят кашу и блины со шкварками, но не имеют денег - ни копейки. Ходят по городу, облизываются, смотрят на витрины магазинов, но ничего не покупают... Стонут, еле ноги волочат, но умирают без докторов; женщины латают свитки, мужчины сами по вечерам зашивают дратвой сапоги... Словом, никому ни копейки..."
Вот почти так было и на конотопской ярмарке.
Соколовского и Нонну Богушевич на площади так и не встретил и снова пошел к ним домой. На этот раз он их застал.
- А, Франц Казимирович, прошу. Входите, - обрадовался Соколовский его приходу. - Очень хорошо, что заглянули. Рад, очень рад.
Борода у него аккуратно расчесана, волосы блестят, разделены на пробор. Он в черном костюме, белом галстуке. Этот торжественный наряд в такую рань удивил Богушевича, до сих пор он видел Соколовского только в одной одежде - полотняном пиджаке, картузе, сапогах и со всклокоченной бородой, в которой всегда что-нибудь торчало: соломинка, былинка сена. Еще больше удивился Богушевич, когда, войдя в дом, увидел Нонну в белом нарядном платье и фате.
- Где это вы были? Не венчаться ли собрались? - спросил Богушевич.
- Венчаться. А ходили к отцу Паисию. Сказал, что еще рано, - ответила Нонна, растерянно-беспокойная. - Пойдемте к нам свидетелем.
- В таком виде? - показал Богушевич на свои запыленные туфли, мятые штаны. - Вы, правда, в церковь? - спросил он на этот раз Соколовского.
- В церковь, в церковь. Под венец веду молодую жену, - нервной скороговоркой ответил тот. - И идти надо как можно быстрей. - Достал из кармана часы, глянул. - Уже пора...
"Тебя жандармы приехали брать! - чуть не крикнул Богушевич. - А ты под венец идешь. - Не крикнул, удержался, побоялся за Нонну. - Чего это он так заторопился. Может быть, узнал про все?"
- А я только что из Корольцов, - сказал Богушевич. - Пожар расследовал.
- Ну и что? - поправляя перед зеркалом галстук, спросил Соколовский.
- Причину пожара знаю. Нашел.
- Какая же причина?
- Пожар начался от вашей мастерской, где делались... шкатулки. От взрыва. Взорвался гремучий студень.
Пальцы Соколовского застыли на галстуке. Несколько секунд он так и стоял, неподвижно, как окаменелый. Повернувшись к Богушевичу, застыла на месте и Нонна, вперив в него синие встревоженные глаза.
А Богушевич и еще больше ошарашил их. Достал из портфеля тетрадь с химическими записями, книгу по химии, положил на стол.
- Взял у вас в комнате. Пропорции динамита тут записаны точно.
Соколовский раскрыл тетрадь, ответил сдержанно, с дрогнувшей улыбкой:
