А Леокадия подвинулась еще ближе и сказала:
- Алексей Сидорович, пойдемте на речку. Я хочу на лодке покататься. Там так хорошо. Птички чирикают.
- Я же на службе, - вскочил он со стула, - у меня - во работы! Даже поесть некогда было.
- Так я тебе пирожков принесу.
- Не до пирожков. Вечером увидимся.
- Вечером, - надулась она, - к Гапочке пойдете. Вчера были же у нее. Мне Клара Фридриховна сказала. И очень веселились там.
- А что еще она сказала? - уже не скрывая раздражения, спросил Потапенко. - Я по служебным делам там был. У меня целый список заданий. Вот, - потряс он запиской Богушевича. - Читай.
Она взяла, прочитала.
- Пусть бы сам все это и делал.
Пришел Давидченко и привел Катерину. Карманы у делопроизводителя оттопыривались - Катерина уже что-то ему туда напихала.
- Прошу прощения, Лека, - радостно развел руками Потапенко. - Служба. Адью до вечера. Вечером и покатаемся на лодке.
- Покатаемся? - воскликнула она, и ее острые ушки загорелись от радости. И вышла. За ней вышел и Давидченко.
Потапенко вызвал из коридора Катерину и начал допрос.
Говорила она охотно, рассказала, как Антипка ездил в Корольцы к дядьке Симону, как гостил там, сколько каких привез гостинцев. Антипка вернулся пьяный, но, слава богу, целый, никто не побил.
- А что еще, кроме гостинцев, от Симона привез?
- А ничего.
- А седло?
- Так седло он раньше привез. На святого Сергея. И меду горшочек.
- Зачем же ты мне все это рассказываешь?
- А что пану интересно?
- Седло. Про него и расскажи. Ну и бестолковые же вы все. - И засмеялся, вспомнив недавний допрос кочегара с винокуренного завода. Тот якобы видел, как сосед искалечил свою жену. Кочегар рассказывал: "Зашел к соседу, он страшный такой, весь белый. Достал из шкафа бритву и побежал в комнату к жене. Я за ним". - "А дальше что было?" - записав в протокол эти показания, спросил Потапенко. "Ничего. Сосед начал бриться перед жениным зеркалом".
- Во, панок, - засмеялась Катерина. - А что про то седло говорить? Нет седла.
- Как нет?
- А вы не помните, что вчера у Иваненко мне сказали? Сказали - утопите в речке. Так я и продала его цыгану. Зачем топить?
- Продала?
- Продала. Цыган купил и уехал со своим табором.
Потапенко изо всех сил воткнул ручку в чернильницу, встал, грохнув креслом.
- Черт бы вас всех побрал, - сердито сказал он, походил вдоль стола, но долго сердиться и нервничать было не в его характере. Вспомнил: и правда, вчера пьяный сказал это Катерине.
- А цыгана того уже не найти?
- Разве цыгана найдешь? Цыган, что ветер в поле.
- Ну и черт с ним, с тем седлом. Оно ж мое, моей матери, - сказал Потапенко для собственного утешения. - И зачем оно не сгорело? - На всякий случай он записал в протокол показания Катерины, отпустил ее, а сам стал думать об этом происшествии. Седло свое он знал - отцово, драгунское. Похоже, на нем никогда и не ездили. Лежало в конюшне, войлок изъела моль, кожа высохла, потрескалась. Давно надо было выкинуть его или продать. Ну и дурень тот, кто его украл. Ну и дурень!
Снова захотелось есть. Поглядел в кошелек - сколько там осталось денег. Увидел пятерку. Вспомнил, как сквозь сон, что в трактире дал Соколовскому или Богушевичу тридцать рублей. Просили на что-то. Какую-то корову упоминали. Какую, чью корову? Нет, забыл. Вышел в коридор, чтобы пойти в трактир, и чуть не столкнулся с Соколовским.
- Вот повезло так повезло, - обрадовался Потапенко. - Ты мне нужен. Ну, что там дома?
- Слава богу, не хуже, чем было. К твоей свадьбе готовятся. Велено купить полотна постельного. Так что поздравляю тебя. Поедем в воскресенье домой.
- И ты, Брут. И тебе захотелось меня оженить?
- Да нет, - небрежно махнул рукой Соколовский. Был он угнетен, погружен в свои мысли, видно, тяжелые, тревожные. Говорил с Потапенко потому лишь, что неудобно было молчать. Белый картуз с черным блестящим козырьком надвинут на глаза. Сапоги, пиджак и этот козырек покрыты пылью, мужицкая неухоженная борода давно не видела ножниц, в ней запутались соломинки, травинки.
- Богушевич там? - показал он пальцем на кабинет.
- А ты разве с ним не встретился? Он в усадьбу поехал. Разминулись, значит.
- В усадьбу? - очень удивился Соколовский и в отчаянии поднял руки. Следствие проводить?
- Насчет пожара. Ничего он там не найдет. Да, послушай, - Потапенко взял Соколовского за лацкан пиджака. - Я тогда у Фрума вроде дал тридцать рублей. Так?
- Давал. Я заплатил твоей матери за бондаря по иску за порубку.
- А-а. Ну и ладно. Слушай, пойдем обедать.
Соколовский молчал, стоял в раздумье, да думал он, ясно было, не над тем, принять ли приглашение. Потапенко дернул его за лацкан, повторил свои слова.
- Обедать? Нет, Алексей, не могу, занят... Ах, жалко Богушевича не встретил. А долго он там будет?
- Бог его знает. Следствие, дело такое... Ты же голодный с дороги, пойдем.
- С Нонной пообедаю.
До трактира Фрума они шли вместе. Кругленький, низенький Потапенко, взяв под руку Соколовского, шагал своей обычной бодрой, с подскоком походкой. Чтобы казаться выше, он носил туфли на высоких каблуках. Соколовский - в яловых сапогах, плисовых вытертых рыжих штанах, полотняном пиджаке с белыми костяными пуговицами - не барин и не мужик, типичный эконом или приказчик богатого купца, шел рядом, словно нехотя, все такой же молчаливый, растерянный, встревоженный.
- Слушай, ты не болен? - заметив, в каком он состоянии, спросил Потапенко.
- Почему? Нет.
- Может, с Нонной что случилось?
- Тьфу, тьфу, - торопливо плюнул Сергей через плечо. - С Нонной все... хорошо.
- Так чего же ты такой пришибленный, точно в воду опущенный, прямо в ступоре каком-то. Что тебя заботит?
- Заботит? - Лицо и глаза на миг окаменели. - Ничего... Так Богушевич еще не скоро приедет? Может, он там несколько дней пробудет?
- А кто его знает. Он, чего греха таить, любит до корня докапываться. Дотошный.
Встретились с Кабановым. Тот держал в руке свернутую трубочкой газету. Поздоровались. Кабанов сказал:
- Читали? Двух сообщников того террориста, что убил полковника с сыном-гимназистом, поймали. И бомбы нашли. Негодяи, маньяки, чингисхановцы. Вешать их без суда и следствия, вот что надо. Им одна кара - виселица. - От негодования его полное лицо еще сильней налилось краской.
