Когда я облачаюсь в свою униформу горничной – не в старомодное платье в духе «Аббатства Даунтон»[3] и даже не в избитый костюм «заек» из «Плейбоя», а в ослепительно-белую крахмальную блузку и облегающую черную юбку-карандаш (сшитую из эластичной ткани для свободы движений), – я ощущаю свою целостность. Одетая для рабочего дня, я чувствую себя более уверенной, как будто знаю, что мне говорить и что делать – во всяком случае, бо́льшую часть времени. А когда я снимаю ее в конце смены, то ощущаю себя обнаженной, беззащитной, лишенной целостности.

По правде говоря, в ситуациях, требующих взаимодействия с другими людьми, я нередко испытываю затруднения. Такое впечатление, что все играют в какую-то замысловатую игру со сложными правилами, которые хорошо им известны; я же каждый раз играю, как впервые. Я с пугающей регулярностью попадаю впросак, обижаю людей, желая сказать им комплимент, неверно истолковываю язык их тел, говорю не то и невпопад. Лишь благодаря бабушке я узнала, что улыбка вовсе не обязательно означает, что человек счастлив. Иногда люди улыбаются, когда они смеются над тобой. Или благодарят, когда на самом деле им хочется влепить тебе оплеуху. Бабушка утверждала, что я понемногу стала понимать людей получше – «потихоньку, полегоньку, моя дорогая», – но теперь, когда ее не стало, я не справляюсь. Раньше я спешила домой с работы, чтобы распахнуть дверь нашей квартирки и с порога задать ей вопросы, которые накопились у меня за день. «Я дома! Бабушка, а кетчупом в самом деле можно чистить латунь или лучше все-таки использовать для этого соль с уксусом? А правда, что некоторые люди пьют чай со сливками? Бабушка, а почему сегодня на работе меня назвали Румбой?»

Но теперь, когда я открываю входную дверь, некому сказать мне: «Молли, милая, я сейчас все тебе объясню» и «Давай-ка я налью тебе чашечку чая, а потом отвечу на все твои вопросы». Теперь наша уютная двухкомнатная квартирка кажется гулкой, пустой и безжизненной, как пещера. Или гроб. Или могила.

Я последний человек, которого приглашают на вечеринки, хотя я люблю вечеринки. Я не умею поддерживать разговор и то и дело норовлю что-нибудь ляпнуть, и очевидно, поэтому у меня нет друзей моего возраста. Честно говоря, это стопроцентная правда. У меня нет друзей моего возраста, да и друзей любого другого возраста тоже, если уж на то пошло.

Но на работе, облаченная в свою униформу, я сливаюсь со всеми остальными. Я становлюсь частью интерьера, как черно-белые полосатые обои, которыми оклеены многие коридоры и номера. Пока я не открываю рот, в своей униформе я неотличима от любой другой горничной. Вы могли бы увидеть меня на полицейском опознании и не узнать, даже если до этого проходили мимо меня по десять раз на дню.

Не так давно мне исполнилось двадцать пять лет, «четверть века», как не преминула бы заметить бабушка, если бы могла что-то мне сказать. Чего она, конечно, не может, поскольку она мертва.

Да, мертва. Почему нельзя называть вещи своими именами? Она не «угасла», как свеча на ветру. Она не «исчезла», как какой-то сладкий ветерок, щекочущий вереск. И не «ушла». Она умерла. Около девяти месяцев тому назад.

На следующий день после того, как она умерла, стояла прекрасная теплая погода, и я пришла на работу, как и всегда. Мистер Александр Сноу, управляющий, очень удивился, увидев меня. Он напоминает мне филина. Он носит очки в роговой оправе, которые выглядят на его широком лице слишком большими. Его редеющие волосы зализаны со лба назад, так что по бокам видны залысины. В отеле его никто особо не любит. Как сказала бы бабушка, «не важно, что думают другие, важно, что думаешь ты». И я с этим согласна. Надо жить так, как подсказывает тебе твоя собственная совесть, а не следовать слепо за кем-то другим, как овца.

– Молли, что ты тут делаешь? – спросил мистер Сноу, когда я явилась на работу на следующий день после смерти бабушки. – Я очень соболезную твоему горю. Мистер Престон сообщил мне, что твоя бабушка вчера скончалась. Я уже вызвал тебе замену. Мне показалось, что ты возьмешь отгул.

– Мистер Сноу, почему вы так решили? Когда кажется, креститься надо.

Мистер Сноу посмотрел на меня с таким видом, как будто собирался отрыгнуть мышь.

– Пожалуйста, прими мои соболезнования. Ты точно уверена, что не хочешь взять выходной?

– Это же моя бабушка умерла, а не я, – ответила я. – «Шоу должно продолжаться», сказала бы она.

Его глаза расширились, что, по-видимому, должно было обозначать шок. Никогда не пойму, почему правда шокирует людей больше, чем ложь.

И тем не менее мистер Сноу сдался:

– Как хочешь, Молли.

Через несколько минут я уже была внизу, в одной из комнат для переодевания прислуги, надевала униформу горничной, как я делаю каждый день, как я только что сделала сегодня утром, как сделаю и завтра, даже если кто-то – на этот раз не моя бабушка – сегодня умер. И не дома, а в отеле.

Да. Вы совершенно правильно меня поняли. Сегодня во время работы я нашла одного из гостей в постели мертвым. Это был мистер Блэк. Тот самый мистер Блэк. Если не считать этого, мой рабочий день ничем не отличался от любого другого.

Правда, любопытно, насколько одно-единственное сейсмическое событие способно изменить твои воспоминания о том, что произошло? Мои рабочие дни обычно сливаются один с другим, одна задача плавно перетекает в другую. Мусорные корзины, которые я опустошаю на четвертом этаже, превращаются в точно такие же мусорные корзины на третьем. Я могу поклясться, что убираю люкс 410, угловой номер с видом на западную сторону улицы, но на самом деле я нахожусь в другом конце отеля, в номере 430, угловом номере на восточной стороне, который представляет собой зеркальное отражение люкса 410. Но тут происходит нечто необычное – например, я обнаруживаю мистера Блэка в постели абсолютно мертвым, – и внезапно день кристаллизуется, мгновенно становясь из газообразного твердым. Каждый миг становится запоминающимся, неповторимым, совершенно не похожим на все предыдущие рабочие дни.

Это сейсмическое событие произошло сегодня, около трех часов дня, под конец моей смены. Я уже привела в порядок все закрепленные за мной номера, включая пентхаус Блэков на четвертом этаже, но мне понадобилось вернуться в номер, чтобы закончить уборку в их ванной.

Только, пожалуйста, не подумайте, что раз мне пришлось дважды убирать пентхаус Блэков, то я неорганизованная или работаю спустя рукава. Когда я убираю номер, я не пропускаю ни одного квадратного дюйма. Я оставляю его после себя безукоризненно чистым – без единой пылинки и единого пятнышка. «Чистоплотность сродни праведности», – любила повторять бабушка, и я полагаю, что этот принцип получше многих. После моей уборки вы не найдете пыли в углах. Как и отпечатков пальцев, и грязных разводов.

Так что дело не в том, что я поленилась и решила не убирать ванную Блэков, когда драила весь остальной номер в то утро, отнюдь. Напротив, во время моего первого визита ванная была занята. Жизель, нынешняя жена мистера Блэка, отправилась в душ практически сразу же после того, как я переступила порог их номера. И хотя она дала мне разрешение (назовем это так) привести в порядок весь остальной номер, пока она будет купаться, она пробыла в душе довольно долго, так долго, что сквозь щель под дверью ванной начал вырываться пар.

Мистер Чарльз Блэк и его вторая жена, Жизель Блэк, гости в «Ридженси гранд» давние и постоянные. В отеле их знает каждый, да и во всей стране тоже. Мистер Блэк останавливается – хотя теперь вернее будет сказать «останавливался» – у нас по меньшей мере на неделю каждый месяц, когда приезжал в город по делам, связанным со сделками с недвижимостью. Мистер Блэк – знаменитый импресарио, магнат, финансовый воротила. Вернее, был. Они с Жизелью нередко становились героями светской хроники. Его там, как правило, именовали записным сердцеедом в годах, хотя, разумеется, никаких сердец он не ел. Жизель же частенько описывали как «светскую львицу, покорившую его своей юностью и красотой».