- Вот в том-то и беда. Я не уверен, что сам преодолел эту первую ступень.

- Если бы я сомневался в этом, то не позволил бы тебе принять посвящение. Так куда же? Вверх или вниз?

- Вниз, - сказал Герман.

- Хорошо, - поднял брови Чъягии. - Но неофиты, как правило, предпочитают отправляться вверх по Реке. Где-то там, как говорят, живет Ла Виро, и они жаждут увидеть его и побеседовать с ним.

- Вот потому-то я и выбрал другое направление. Я недостоин.

- Я иногда сожалею о том, что нам запрещено всякое насилие, - вздохнул епископ. - Мне страшно хочется дать тебе пинка в зад. Что ж, хорошо отправляйся вниз, мой худосочный Моисей. Но я обязываю тебя передать кое-что епископу той местности, где ты поселишься. Скажи ему или ей, что епископ Чъягии шлет свой привет. А еще скажи так: "Некоторые птицы думают, что они черви".

- Что это значит?

- Надеюсь, что когда-нибудь ты это поймешь. - И Чъягиц благословил Германа, взмахнув тремя вытянутыми пальцами правой руки. Потом обнял его и поцеловал в губы. - Ступай, сын мой, и пусть твоя ка претворится в акх.

- Да воспарят наши акхи рядом, - ответил подобающей формулой Герман и вышел из хижины, заливаясь слезами.

Он всегда был сентиментален, но убедил себя, что плачет из-за любви к этому маленькому, смуглому, изрекающему сентенции человеку. В семинарии Герману хорошо вдолбили разницу между сантиментами и любовью. И это любовь вызвала прилив его чувства или нет?

Епископ говорил на уроке, что ученики постигнут разницу лишь тогда, когда приобретут практический опыт в обращении с этими чувствами. И даже тогда без помощи разума им не отличить одни от другого.

Плот, на котором Герман должен был плыть, строил он сад вместе с семерыми своими спутниками. Среди них была и Чопилотль. Герман зашел в их хижину за ней и за немногими своими пожитками. Чопилотль с двумя соседками укладывала идола на деревянные салазки.

- Уж не думаешь ли ты тащить эту штуковину с собой? - спросил Герман.

- Конечно. Бросить ее здесь - все равно что оставить свою ка. И никакая это не штуковина. Это Ксочикетцаль.

- Это только символ, в сотый раз тебе говорю, - нахмурился Герман.

- Пускай символ. Если я брошу ее, не видать мне удачи. Он! очень рассердится.

Герман ощутил тоску и беспокойство. В первый же день своей миссии он сталкивается с ситуацией, правильного решения которой не знает.

"Помни о конце своем, сын мой, и будь мудр", - говорил ему епископ, цитируя Екклезиаста.

Нужно действовать так, чтобы это событие привело к правильному результату.

- Вот что, Чопилотль. Пока ты держала идола здесь, все было хорошо - во всяком случае, не так уж плохо. Местные жители тебя понимали. Но жители других мест не поймут. Мы миссионеры, посвятившие себя обращению других в веру, которую считаем истинной. Мы опираемся на учение Ла Виро, получившего откровение от одного из создателей этого мира.

Но как мы сумеем кого-то убедить, если среди нас есть идолопоклонница? Та, что поклоняется каменной статуе? Притом не очень приглядной статуе, должен добавить, хотя это несущественно. Люди только посмеются над нами. Скажут, что мы - невежественные, суеверные язычники. И на нас ляжет тяжкий грех, ибо мы выставим свою церковь в совершенно неверном свете.

- А ты им скажи, что она - только символ, - хмуро предложила Чопилотль.

- Говорю тебе, они не поймут! - повысил голос Герман. - Кроме того, это будет ложь. Видно же, что эта вещь для тебя гораздо больше, чем просто символ.

- А ты бы выбросил свой позвонок?

- Это совсем другое. Это знак моей веры, моей принадлежности к Церкви. Я ему не поклоняюсь.

На ее темном лице в сардонической усмешке сверкнули белые зубы.

- Выброси его, тогда и я оставлю ту, кого люблю.

- Чепуха! Ты же знаешь, я не могу! Хватит вздор городить, сучка этакая.

- Как ты покраснел. Где твое любящее понимание? Герман сделал глубокий вдох.

- Ладно. Бери ее, - сказал он и пошел прочь.

- А разве ты мне не поможешь?

- Чтобы я стал соучастником святотатства? - обернулся он.

- Раз ты согласился, чтобы она плыла с нами, ты уже соучастник.

Чопилотль вообще-то была неглупа, но страдала эмоциональной тупостью. Герман с легкой улыбкой продолжал идти своей дорогой. Придя к плоту, он сообщил другим, что их ожидает.

- Почему ты позволяешь ей это, брат? - спросил Флейскац. Родным языком этого рыжеволосого великана был старогерманский, одно из наречий Центральной Европы во втором тысячелетии до нашей эры. От старогерманского отпочковались позднее норвежский, шведский, датский, исландский, немецкий, голландский и английский языки. Раньше Флейскац прозывался Вульфац, то есть Волк, как воин, вселяющий страх во врагов.

Но в Мире Реки, вступив в Церковь, Вульфац переименовал себя во Флейскаца, что на его языке значило "клок мяса". Никто не знал, почему он назвал себя именно так - скорее всего потому, что считал себя куском здоровой плоти в дурном теле. Этот кусок, вырванный из старого тела, способен, в духовном смысле, вырасти в совершенно новое, полностью здоровое тело.

- Ты мне, главное, не противоречь, - сказал Герман Флейскацу. - Вопрос решится раньше, чем мы успеем отплыть на пятьдесят метров от берега.

Они сели и закурили, наблюдая, как Чопилотль тащит салазки со своей ношей. Наконец она, красная, потная и запыхавшаяся, пересекла широкую равнину и принялась ругать Германа, сказав в заключение, что ему теперь долго придется спать в одиночестве.

- Эта женщина не может служить хорошим примером, брат, - сказал Флейскац.

- Терпение, брат, - спокойно ответил Герман. Плот стоял у берега на якоре, которым служил камень, привязанный к бечевке из рыбьей кожи. Чопилотль попросила сидящих на плоту помочь ей втянуть туда салазки. Те улыбнулись, но не двинулись с места. Бурча под нос ругательства, она сама втащила свой груз. Ко всеобщему удивлению, Герман помог ей отвязать идола и дотащить его до середины плота.

Они подняли якорь и отчалили, махая тем, кто собрался на берегу пожелать им доброго пути. На мачте подняли квадратный парус и потравили брасы так, чтобы выйти на середину Реки. Здесь течение и ветер подхватили плот; парус выровняли, и он надулся до отказа. Брат Флейскац стоял у руля.