Чтобы сделать себе приятно еще раз вспомнил, как сказал своим женщинам, чтобы мне не писали и не звонили. «Когда нужно, сам позвоню». Сказал твердо, хмуря брови. Восхищение было в Алискиных глазах. Надо и впредь с ней построже. Да и в маминых глазах мелькнуло удивление, может даже гордость.

Зашел в купе, а там никого. Думаю, придут. Уже тронулись, а я все один. Так и ехал, в телефон и не заглянул, все больше в окно.

В ночь перед отъездом разговаривали с мамой.

Я спросил о нем. А она:

– Да я не так уж и много знаю.

Думаю: «Как так?». Но вслух удивляться не стал. Боялся спугнуть. Боялся, что вообще говорить не станет.

А она стала:

– Родился он в Казахстане.

В институте один преподаватель, рассказывал об эксперименте с блохами. Его итог гласил – блохи, рожденные и прожившие какое-то время в спичечном коробке, на воле не прыгают выше этого самого коробка. Потолок. Я думал, почесываясь, хорошо, что мы не блохи.

Не воровать в колхозных садах, не курить папкины папиросы, не пить водку тайком, из горла – не запрещено было в моем коробке, но предосудительно. Не хорошо отрываться от коллектива. Меня осуждали, но больше обо мне забывали. Я любил быть дома, когда он был пуст, или в долгих пеших прогулках, когда рядом никого. Я шел вдоль реки под жарким Алма-атинским солнцем, и мог так дойти до самых гор, но так получалось только летом, и я всегда с нетерпением его ждал. Из обязательного была только школа. Я ее посещал, прилежно выполнял задания, не любил.

Учиться хорошо было несложно и очень удобно. Удобно тем, что я становился еще незаметнее. На двоечников и нерях все время кричали на уроках, одноклассники над ними смеялись. Наверное, на них кричали и дома. На меня никто не кричал, а много хвалить было не принято.

В школе мою нелюдимость и прилежность учителя принимали за признак какого-то дарования, а может даже таланта. Приносили мне книги, спрашивали, не пишу ли я стихов, советовали пойти в музыкальную школу, поискать себя там. Но я не шел – ведь это не обязательно. Странно было искать в себе талант, когда все вокруг только и делали, что уходили на работу, приходили с нее все в мазуте, пили, ругались друг с другом, смотрели телевизор. Маргарита Павловна, учитель по физике, всё говорила мне про какую-то Москву, в которой она и сама училась, а потом вышла замуж, а мужа по распределению отправили сюда… И я даже однажды понёс домой эту Москву, дошел с ней до порога.

Мама у плиты жарила лепешки. Душная, тесная комната пахла жареным тестом и раскаленным маслом, брызги которого то и дело попадали маме на голые руки. Это как укус насекомого, только потом не зудит. Я спросил, может форточку открыть, а мама сказала, что нечего тепло выпускать. И я в этом тепле разувался, снимал шубу, шапку, с портфелем наперевес шел в комнату мимо спящего с открытым ртом отца.

Москва еще как-то существовала там, на улице, на морозе, в белом облачке моего дыхания, среди мягких сугробов и заснеженных гор. А дома был чад, который грел и обещал на обед горячие лепешки, и который в форточку выпускать было нельзя. И всякая Москва казалась там смешной и нелепой.

Я пробовал думать о ней среди зеленых гор родного Заилийского Алатау. Но не думалось на таком просторе не о чем далеком и пугающем. А думалось о том, что непременно должен существовать малыш, такой же большой как эти горы, чтобы сидеть здесь, где я, и от безделья рисовать палкой на земле у подножья квадраты вспаханных полей, линии улиц, змейкой изображать реку.

Но случилась в моей жизни Мария. Дочь начальника, приехавшего из той самой Москвы с проверкой на наш знаменитый завод, вокруг которого вертелась жизнь всего рабочего поселка. Мария была в чистом ярком платьице, с ободочком в пшеничных волосах. Она сама подошла ко мне, когда я крутился у стен завода с бидончиком в руках. Мама работала в заводской столовой, и за обеденными харчами я приходил к ней.

«Ну и дыра тут у вас», – обратилась ко мне Мария. Наверное, ей было скучно. Ей было около пятнадцати, и уже хотелось побед. А я был худой и нескладный, белобрысый, давно не стриженный, с обгоревшей кожей на носу, одет в поношенное. Я лишь пожал плечами. Вышла мама, забрала у меня бидон, недобро покосилась на девушку. Мы назвались друг другу. Она спросила, можем ли мы завтра погулять немного по окрестностям, если папа ее отпустит.

Два раза мы гуляли с Марией. Она рассказывала мне про Москву, про поезд, на котором так долго ехала сюда. А еще рассказывала, что хочет стать врачом и на следующий год собирается поступать. А у меня для нее была лишь каменистая горная речка Весновка, пыльная дорожка вдоль барачных строений, жгучее южное солнце и спасительная тень яблоневых садов.

Мария уехала, но оставила мне свою Москву, в которую ходили поезда, в которой становились врачами.

А кем могли стать мы – я и мне подобные? А нас было немало. Нас было большинство. Ведь мы уже были ни космонавты, и ни летчики, ни моряки и ни ученые. Мальчишки без страсти и призвания, без династийной профессии, без кружков по интересам, без Москвы, то есть без мечты. Мы были никто, а значит, нам было все равно кем стать. Мы жили под крышей своих родителей, мы знали их потолок, мы упирались в него головами. Не пробивали, не хотели, не знали, что можно. Мы поднимали руки верх, и трогали кирпичное здание родного завода, его дымящиеся трубы, горячие печи обжигали нам пальцы. И пусть. Пора привыкать.

Но ведь у меня была Мария. Пусть недолго, но была! И весь мой мир из гор, камней и пыли, снегов, ветров, цветов и горной мяты сузился до скудного, но судьбоносного выбора – либо завод, либо поликлиника. Конечно, если бы можно было остаться босоногим мальчишкой, беспечно гуляющим вдоль реки, я бы до сих пор там шел, пусть теперь там и асфальт.

Товарищ мой по общежитию Евгений, придумал себе как-то увлечься буддизмом. Он мне рассказал – буддисты считают, что мы еще до своего рождения выбираем себе родителей. Бред, поначалу думал я. Неужели я сам выбрал себе в мать шумную, грубую женщину, а в отцы предпочел всем другим пьяницу и размазню? А потом понял – истинно так. Я выбрал себе родителей, которые мне не мешали. Не указывали кого мне следует любить, а кого ненавидеть, не вынуждали получать пятерки, не ругали за двойки. И не помешали доучиться до десятого и пойти в институт, а не в техникум, чтобы после отправиться на родной завод. Они сделали все, чтобы я мог без сожаления поменять отчий дом на общежитие института, не держаться за мамину юбку, не желать батеного одобрения и советов. Я сделал правильный выбор. Иначе я был бы другим. Спасибо моим родителям.

2

В поезде ночевал один.

Люди подсели только наутро. Женщина и двое подростков. Подростки видимо тоже решили, что они сами по себе, что меня не видят, не слышат, и спрятались в свои телефоны. А их мама, достала лимонад и печенье. Мне предложила. Я взял печеньку, поблагодарил, а она поинтересовалась, куда я еду. Я и город назвал, и о предстоящих делах ей поведал. А она мне соболезнования. А я ей: «Спасибо, но мы не были близки». Так и разговорились. Я чувствовал себя на коне – вот еду в поезде, завязал непринужденный разговор с попутчицей, произвел на нее непременно приятное впечатление. Я молодец, я уже взрослый.

Таким вот Дон Кихотом я ехал до самого Липецка, а сошел с поезда и снова оказался собой.

– Павел Алексеевич? Здравствуйте. Я Роман. Я говорил с вашей мамой.

Искать и не пришлось, он нашелся сам. Ну как нашелся? Стоит такой, прям напротив моего вагона, высокий, стройный. Одет спортивно, но прилично, я бы даже предположил, что дорого. И вид его совсем не идет суетному вокзалу с его галдящей толпой, сумками, чемоданами, пакетами. Я как-то сразу его угадал и нерешительно направился к нему, но шел медленно, чтобы, если он всё же ждет не меня, дать ему шанс уйти, а мне не попасть впросак. Но он тоже меня угадал и протянул навстречу руку.

– Здрасте, – прохрипел я севшим от волнения голосом. Неловко откашлялся, виновато улыбнулся.