Мы ели в молчании, только Отец, тихо посмеиваясь, рассказывал про пана Вежболовского, который вчера купил у Межеевских старую "варшаву", а уже сегодня целый день ее ремонтирует. Ханка молча резала хлеб, постукивала, кроша чеснок, ножом по доске, накладывала в фарфоровую лодочку вишневое варенье. Мама вначале усадила ее за стол и сама занялась приготовлением бутербродов, но Ханка, заметив в Маминых движениях робость и боязнь порезаться, фыркнула и забрала у нее нож. Хлеб она резала быстро, решительно. "Небось судачат..." нож на мгновение замер. "Нет, вовсе нет..." - поспешно проговорила Мама. "Судачат, судачат, уж я-то знаю... - Ханка не поднимала глаз. Потом, одернув на себе блузку и выпрямившись, добавила: - И пускай судачат. А ты, - поглядела она на меня, - чего уставился? Первый раз видишь?" - и легонько, чуть медленнее обычного, взлохматила мне волосы. Я попытался улыбнуться, но ничего у меня не вышло. Позвякивали тарелки. "Иди, садись с нами", - Мама показала рукой на стол. Но Ханка только покачала головой: "Не хочу есть". И опять принялась резать хлеб, хотя в этом не было нужды: никто не дотронулся до кусков, которые она положила в корзинку.
Потом она вымыла посуду и расставила на проволочной решетке - сохнуть. "Ну, ладно..." - сказала, вытирая руки. "Погоди, - Мама не сдвинулась с места. - Куда ты сейчас пойдешь?" Ханка повесила полотенце на крючок: "Мало ли мест..." - "Перестань, где ты будешь жить?"
Но Ханка только отвернулась. Я схватил ее за руку. "Не уходи, Ханка. Останься у нас". - "Нет". - "Почему?.." Она пожала плечами.
Ушла к себе в комнату, открыла шкаф, платья, не снимая с плечиков, кинула на кровать и принялась собираться. Каждое платье подносила к свету, точно проверяя, нет ли в нем дырок, и только после этого, сложив, клала в чемодан. Отец ходил по кухне. Мама сидела за столом и смотрела в окно. Из прихожей я видел согнутую Ханкину спину, обтянутую ситцем, и заваленную разноцветными блузками кровать. За окном шелестела листьями береза.
"Это же глупо. - Отец подошел к двери. - Думаешь, кто-нибудь здесь против тебя? Останься хотя бы до завтра. Сейчас ты ничего не найдешь. Соседи тебе слова не скажут". Она перестала укладывать чемодан: "Жалеют?.." Отец возмутился: "Как же, жалеют! По-твоему, у них мало своих забот?" Она долго на него смотрела: "Я в жалости не нуждаюсь". Отец сунул руки в карманы. "Ну и что же ты теперь собираешься делать?" Она откинула волосы со лба. "Ничего".
Чемодан был уже полон. Ханка закрыла плетеную крышку, повесила медный замочек и повернула ключ. Минуту о чем-то раздумывала, потом взяла подушку, сняла наволочку. Мама подошла к ней: "Не надо, я сама". Но Ханка ничего не ответила, только вывернула наволочку наизнанку и сложила вчетверо. Потом сняла со стеганого одеяла пододеяльник - большой, с жестяными пуговицами. Когда она его встряхнула, в воздух вспорхнуло несколько перышек; одно село ей на волосы. Потом стянула с матраса простыню. Одеяло и подушку положила в ногах кровати. Лежащий на голых пружинах матрас был обтянут серым в голубую полоску тиком.
"Это глупо, - не сдавался Отец. - Увидишь, - в его голосе прозвучало раздражение, - пройдет немного времени, и никто даже не вспомнит". Ханка оглядела комнату, не забыла ли чего, заглянула в шкаф, взяла чемодан. В плаще подошла к Маме. "Простите, что как-то так..." Мама обняла ее и погладила по спине, но она вся напряглась и отвела мамину руку. Потом подошла к Отцу. "Я вам столько хлопот..." - "Какие там хлопоты. - Отец сжал ее пальцы. - Если что, помни: ты всегда можешь к нам вернуться". Она притворилась, что не слышит. Подошла ко мне. "Ну, Петр, - с минуту на меня смотрела, - не будешь плохо думать о Ханке?" Я только замотал головой. Она взлохматила мне волосы. "А есть хорошо будешь? Обещай". Я кивнул, чувствуя холод в груди. "А где ты теперь будешь жить?" Она не ответила. Застегнула плащ и подняла чемодан. Отец что-то припомнил: "Ты должна попрощаться с Ханеманом". Она остановилась на полпути к двери. "Да, верно, забыла..." Но не пошла сразу наверх, а вернулась в свою комнату и закрыла за собой дверь.
Мы молча сидели в кухне. Отец достал табак и стал сворачивать самокрутку, но бурые крошки посыпались между пальцев, и он, смяв, бросил папиросную бумажку на стол. Я смотрел на зеленый линолеум. Мама поправила волосы. Из Ханкиной комнаты не доносилось ни звука. За окном на ветках березы чирикали воробьи. Ветер пошевелил занавеску.
Скрипнула дверь, и Ханка вышла из комнаты. Она была без плаща, в темном кретоновом платье в желтых и красных цветах. Только когда она шагнула в полосу света, я увидел ее лицо. Красные губы, густо накрашенные помадой, брови и ресницы подведены, глаза удлинены черными штрихами, на щеках белила и румяна. Такой я ее еще никогда не видел. Она казалась выше ростом. На ногах у нее были высокие танкетки на пробке. Красные бусы, плотно обхватывающие шею, будто узким глубоким надрезом делили ее пополам.
Мама даже встала из-за стола, но Ханка быстро пересекла прихожую, и через минуту мы услыхали ее шаги на лестнице. Она поднималась наверх медленно; потом постукиванье танкеток смолкло и раздался стук в дверь.
Никто не отвечал, Ханка постучала еще раз, нетерпеливо, словно давая понять, что долго ждать ей некогда, щелкнул замок, дверь открылась, я услышал голос Ханемана, но слов разобрать не сумел... Ханка его перебила, заговорила очень быстро, оборванные фразы, я ничего не мог понять, потом крик, Мама с Отцом переглянулись, Отец вскочил со стула, побежал наверх, какая-то возня, снова крик...
Взбежав на второй этаж, Отец схватил Ханку за руку и оттащил от дверей Ханемана. Волосы у нее растрепались, по нарумяненным щекам размазалась смешанная со слезами черная тушь. Отец схватил ее за плечи и сильно тряхнул, но она продолжала кричать: "Ты... ты, фриц... ты... кто тебя просил... зачем полез... чтоб тебе..." Потом захлебнулась кашлем и долго не могла отдышаться. "Я не хочу жить... оставьте меня в покое... не хочу жить... чтоб вы все..." Отец заломил ей руки за спину, но она, зажмурясь, мотала головой, рот превратился в пурпурное пятно с рваными краями...
