© Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург, гравюра на обложке

© Вера Чайковская, 2021

© ООО «Издательство К. Тублина», 2021

© Александр Веселов, обложка, 2021

www.limbuspress.ru

Жизнь выдающихся людей часто овеяна легендами и словно бы отделена непроницаемой стеной от жизни последующих поколений. Но я помню, как школьницей ходила в Третьяковку и с каким-то радостным удивлением вглядывалась в портреты Кипренского – мальчика Челищева, прелестной Хвостовой…

Что меня удивляло? Отсутствие дистанции между художником и мной, отсутствие сословных, временных и каких-то иных барьеров. Валерий Турчин в своей полной интересных, тонких, порой спорных догадок монографии о художнике выразил это на «научном» языке следующей фразой: «Прозрачная стена, условно отделяющая в портрете 18-го века изображенного от зрителя, теперь опущена»[1].

От портретов шло тепло, даже жар художнических чувств. Мои любимые персонажи были просты и доброжелательны, открыты и бесхитростны. Это впечатление я запомнила.

Откуда оно? Я как-то сразу поняла, что так прямо, просто и искренне говорит со мной художник с удивительным для России, каким-то античным именем: Орест, и столь же античной, созвучной имени богини любви Киприды фамилией: Кипренский. (Первоначальный вариант фамилии, написанной в прошении его отца в Академию художеств, был Кипрейский. Но и тут звучит имя богини.)

Потом выяснилось, что вокруг его творчества и судьбы кипят исследовательские страсти. Что в его жизни множество до сих пор не разрешенных загадок. Что весь его путь овеян легендами, иногда возвышенного, а иногда прямо-таки зловещего характера. И это тоже очень в духе романтизма, любящего такие полюса.

В детстве мне довелось прочесть романтически сгущенный, со зловещими подробностями вариант жизни художника, представленный в повести Константина Паустовского, написанной в 30-х годах XX века. Там фигурировали и злодейски сожженная им натурщица, и ее малолетняя дочь, которую он полюбил, и неумеренная страсть к деньгам, погубившая талант, – прямо как в гоголевском «Портрете». Это все врезалось в память, так как было «романтично» и неожиданно. Но потом выяснилось, что все эти «сведения» – или выдумка писателя, или прямая клевета современников, к которой Паустовский отнесся некритически, благо она помогала «расцветить» биографию.

В жизни Кипренского чрезвычайно много «лакун» и «белых пятен», загадочных провалов, о которых документы молчат. Загадка его рождения, внезапность проявления таланта, непонятные истории любви…

Художник своего сердца не открывал даже в письмах. Любопытно, что он много писал и рисовал современных ему поэтов: Жуковского, Батюшкова, Пушкина, Вяземского, Мицкевича, Гете, но ни один современник не пишет о его любви к поэзии. В отличие от Карла Брюллова он стихов в своих письмах и высказываниях не цитирует. Но, судя по портретам, он глубоко проник в поэтический мир каждого изображенного им поэта. Однако это какой-то скрытый пласт, ничем не документированный. Все личное и интимное им скрыто даже в письмах к скульптору Самуилу Гальбергу – наиболее близкому к нему корреспонденту.

Возникающие лакуны часто заполнялись и заполняются до сих пор легендами о художнике. Причем такой тонкий исследователь, как Турчин, ничего против них не имеет: «…не зачеркивать легенду… а найти полагающееся ей место – вот в чем задача исследователя»[2].

Сам Турчин, как мне кажется, очень точно почувствовал «легендарный», «мистификаторский» момент, идущий от самого Кипренского. Беда только в том, что Турчин склонен не доверять в высказываниях художника многому, что теперь, благодаря новонайденным документам, нашло неопровержимое подтверждение. Положим, то, что художники в Неаполе и Риме сочли некоторые работы Кипренского, в частности «Портрет Швальбе», произведениями старых мастеров, Рембрандта или Рубенса, Турчин считал выдумкой Кипренского. Но документы, как пишет Евгения Петрова, «абсолютно снимают с Кипренского обвинение художника в мистификации»[3].

У Турчина есть еще целый ряд таких необоснованных обвинений. Вместе с тем сама его догадка о склонности Кипренского к «мистификациям», представляется мне очень верной и находящей подтверждение в творческой судьбе художника. Просто надо найти причины и истоки этих «мистификаций», что нам и предстоит сделать на страницах этой книги.

В последние годы восторжествовал «фактографический» подход к жизни художника, который заставил заново вернуться ко многим «легендам» и полулегендам. Дело в том, что вышел в свет сборник, собравший воедино все известные материалы о художнике, под редакцией Я. В. Брука. В составлении сборника принимала участие и Евгения Петрова, которая в своей более поздней содержательной монографии о Кипренском последовательно разоблачает многие возникшие исследовательские мифы на основании документов и фактов[4]

Но и позиция предельной верности фактам – тоже не совсем меня удовлетворяет. Ясно же, что многое, в особенности щекотливое и тайное, в документах не фиксируется. Существует устное предание, которое тоже может до нас не дойти. Да просто есть масса жизненно важных событий, которые ускользают от письменной фиксации. Там, где факты молчат, как советовал еще блистательный филолог и беллетрист Юрий Тынянов, остается довериться творческому воображению. Необходимо восстанавливать некие едва намеченные «узоры» судьбы. Причем лакуны, пробелы и тайны останутся в любом случае.

Так что факты фактами, а жизнь, тем более такая бурная и неуправляемая, как жизнь Кипренского, не укладывается в рамки фактографии. Необходимо доверять интуиции и выдвигать гипотезы.

Происхождение художника загадочно. В XIX веке все биографы считали его отцом крепостного крестьянина, лютеранина, судя по фамилии, немца – Адама Швальбе. Но в XX веке в монографиях о художнике Валерия Турчина и Дмитрия Сарабьянова он безоговорочно признается незаконным сыном помещика Алексея Дьяконова, владельца Швальбе, и Анны Гавриловой – матери художника[5]. Это вроде бы подтверждается тем, что младенец в метрической книге церкви Преображения Господня города Копорья значится как «незаконнорожденный», и некоторым «замешательством» священника Петра, который не обозначил имени не только отца, но даже матери ребенка. Написано только имя Орест – достаточно претенциозное для крепостного крестьянского семейства[6].

Следующим важным свидетельством в пользу этой версии является то, что брак между Адамом Швальбе и Анной Гавриловой был заключен спустя год после рождения Ореста и «поручителем» у обоих был их помещик Дьяконов.

Но все эти факты носят косвенный характер. Их при желании можно перетолковать, чем и занимается Евгения Петрова в уже упоминавшейся монографии. В самом деле, какие-то неизвестные нам причины могли помешать Швальбе «вовремя» жениться на Анне Гавриловой, и помещик, у которого он, видимо, был управляющим, по доброте душевной ему с этим помог.

Что ж, возможно и такое толкование. Но мне представляется, что при существующих по этому поводу документах спор, кто был реальным отцом Ореста Кипренского, достаточно бессмыслен. Фактов тут явственно недостает.

А что, если и сам художник не все знал о своем рождении и создавал уже в детстве какую-то «личностную легенду», миф о своем происхождении, который, утаенный ото всех, прошел через всю его жизнь, окрасил собой многие его житейские и творческие поступки?