Лара разревелась. Куча народу могла бы ее выслушать, но это было не для нее. Не тот она была человек и твердостью характера не отличалась. Она почувствовала себя ужасно одинокой.

Она тихо плакала, глаза застилали слезы, рот скривился. Вдруг она услышала, что с площади, от машин, ее кто-то окликает. Это был Гарелло.

— Ну-ну, ты же видела фото, только все это давно в прошлом и награды тоже. А я тебя видел в прошлом году на торжестве, и ты мне понравилась. Ты хорошенькая. Сначала кажешься больно уж высокой, просто дылдой, а потом приглядишься — а ты красотка. Не обижайся, это комплимент. Не гляди на фото, я тебе говорю, это все старье, ты гляди на меня. Я уже два года в Болонье, в отделе по борьбе с наркотиками, и вкалываю так, как тебе и не снилось. Нечего говорить, и вы, патрули, и мы, опера, все вкалываем, но я — крепкий орешек, у меня статистика. Знаешь, сколько я сделал в Болонье? Шестьдесят задержаний. Сто пятьдесят кило наркоты изъял. Трижды все кончалось перестрелкой, как в ту ночь. Меня дважды ранило. Конечно, я тогда лопухнулся, но что поделаешь. Ну что, я говорю, поделаешь, ты ведь коллега, и ты побывала в перестрелке. У тебя это был первый раз?

— Да.

— Ну, будем надеяться, что и последний. Знаешь, что я думаю? Яри вел со славянами торговлю оружием, и так уж получилось, что это были чертовы сербы. Если бы не это, они не стали бы стрелять. А так, считай, вы тоже лопухнулись. Не повезло твоему приятелю, как его там, Джулиано? Это имя или фамилия?

— Фамилия.

— А как его звали? — спросил Гарелло.

— Паскуале.

Гарелло остановил машину перед подъездом, вытащил карточку из-под солнцезащитного щитка и положил на виду под стекло.

— Так нас не оштрафуют, — сказал он.

Лара просидела, вжавшись в дверцу, весь короткий путь от площади Рузвельта до улицы Риццоли. Во-первых, он был и вправду толстый и ей не хватало места, а во-вторых, ей было страшно. Точнее, ее охватила паника.

— Зайдем выпьем кофейку? — сказал Гарелло и вышел из машины.

Перед дверью в кафе Лара почувствовала себя дурой. «Чего я боюсь? — подумала она. — Что он убьет меня прямо здесь, у Трех Башен, посадив в машину возле Управления полиции? Да ладно тебе, Ларик… А он симпатичный. Здоровенный, упрямый римский мужик, грубый бузотер». В какой-то момент он поднялся, чтобы показать ей, куда его ранили в первый раз, и она прыснула со смеху: большой, толстый, он возвышался посреди бара с поднятой до подмышек футболкой, чтобы шрамы на боку было лучше видно.

— Чего ты смеешься? Мне, между прочим, было больно.

— Извини.

И у него была хорошая улыбка, у Гарелло. Некрасивый, толстый, с перебитым носом, а улыбка хорошая. И красивые руки, что совсем уже странно у такого, как он. Сильные, но негрубые и теплые. Она это почувствовала, когда он, заглядывая ей в глаза, накрыл ее руки своими.

— Ларик, коллега, я клянусь тебе, они стреляли первыми. Я не убийца, я опер. Ты мне веришь?

— Да, — ответила Лара, но Гарелло тряхнул головой:

— Нет, не веришь. У тебя в глазах искорка проскочила. Если бы ты знала меня лучше, ты бы поверила. Что ты делаешь сегодня вечером, Ларик? Я вот занят. А давай пойдем и съедим по хорошей пицце завтра вечером? Вот получше и познакомимся.

— Я… у меня есть жених.

— Ларик, ты же понимаешь, что я вовсе не собираюсь тебя трахнуть. Я хочу убедить тебя, что я не убийца. Завтра вечером, а? Послезавтра я опять не могу. Или завтра, или никогда.

— Завтра, — сказала Лара, и не успела она это сказать, как уже спрашивала себя, зачем сказала. И не успела себя спросить, как улыбка сбежала с ее лица.

В назначенный вечер они ужинать не пошли, а пошли неделю спустя. Лара была свободна от дежурства и обо всем узнала из тележурнала. Нашли Яри, наркокурьера, которого подозревали в убийстве агента Паскуале Джулиано. Его взяли на хуторе в Вергато, в Апеннинах, и при этом завязалась перестрелка. Лара видела на экране, как носилки, покрытые простыней, тащили в машину «скорой помощи» и потом начальник отдела по борьбе с наркотиками что-то говорил, но слов не было слышно, их заглушал голос диктора. За начальником стоял серьезный Гарелло со скрещенными на груди руками.

На другой день она заскочила наверх в сыскную полицию, якобы отнести какую-то бумагу, и оглядела коридор отдела по борьбе с наркотиками. Там было полно снующего туда-сюда народу, но Гарелло среди них не было. Начальник забрал у нее документ, и она спросила, как движется дело. Да, они взяли всю банду албанцев. «Скоро в Болонье будет поспокойнее», — сказала она, чтобы потянуть время, а сама все вертела головой, заглядывая в коридор. «Может, и станет, — сказал он, — но что-то не верится. Есть такая теория пустот и заполнений. Албанцы Яри оставили пустоту, и она тут же заполнится марокканцами Рашида».

Лара спустилась к себе. В лифте, сунув руки в карманы брюк, она почувствовала себя не в своей тарелке и поняла, в чем дело.

Дело было в том, что Гарелло не позвонил ей и не отменил свидание, что было нормально, если учесть обстоятельства. Но он не позвонил и на следующий день. Вот почему она чувствовала себя не в своей тарелке, чуть сердитой, чуть грустной, чуть глупой.

Хуже всего было то, что, когда он ей позвонил через два дня, она почувствовала себя счастливой.

Если Лара в кого-нибудь влюблялась, она всегда знала почему. Это случалось, когда за внешним обликом и характером человека ей открывалось что-то неожиданное, далеко запрятанное, что ее удивляло, поражало и наполняло нежностью. У Марко это был поцелуй. Познакомившись с ним, она решила, что он и есть ее идеал мужчины. Прежде всего, он не был полицейским, а она как раз в этот период ни с кем, кроме полицейских, не общалась, и ей стало невмоготу. К тому же он очень на нее походил: им нравились одни и те же книги, фильмы, музыка. Он был сражен, когда узнал, что она из полиции: «Да ладно тебе, ведь ты так на меня похожа. Что же, и я тебе кажусь полицейским, что ли?» Потом, в машине, когда она его провожала домой, этот поцелуй… Он начинался как беглый, ничего не значащий поцелуй двоих, которые друг другу пока понравились, а дальше — кто его знает… А превратился в сильный и властный, которого она никак не ожидала, и она поняла, что влюбилась.

Фокус заключался в том, что все это было неправда. Вскоре она стала замечать, что не было никакого открытия и, наверное, она сама все придумала, а поняла слишком поздно, уже войдя в игру.

А может, она с самого начала знала, что открытия не будет. Наверное, поэтому она и не брала на себя никаких обязательств, согласившись на помолвку, и никогда не отдавалась целиком, всегда держа в себе что-то, и, когда занималась любовью, никогда не снимала лифчика.

В Гарелло она влюбилась из-за рук. То есть его руки ее удивили. Она не ожидала, что он их положит на ее руки, посмотрит в глаза и улыбнется такой улыбкой. Тут сложилось все вместе: в голове маячил образ убийцы, в крайнем случае парня с киноэкрана, а реальный человек оказался привлекательным, страстным и в какие-то моменты нежным. Но это ее только удивило.

Она влюбилась из-за комплимента. И из-за того, как он этот комплимент говорил: сначала улыбался, потом опустил глаза, смутился и рассмеялся одними глазами.

— Твой начальник говорит, что ты хорошенькая, но он не прав. Ты красавица, Ларик, и вообще, ты мне нравишься.

Сними лифчик, Ларик.

Не сниму.

Как так, не снимешь? Кто же занимается любовью в лифчике? Снимай, Ларик, у тебя такая красивая грудь, не большая и не маленькая, как раз как мне нравится.

Лара положила руки на голову Гарелло и подтолкнула ее вниз, подставляя его губам живот, а не грудь. Гарелло поцеловал пупок, провел языком по светлой коже, какая бывает зимой у блондинок, обвел кончиком языка круглую чашу живота и вернулся наверх, к груди.

Ну, Ларик. У тебя что, табу? Я сказал, что ты красавица, я хочу тебя всю, Ларетта, всю, сними лифчик, ну хочешь, я сниму?