— Я думаю, здесь нам самое место, — отвечаю я, а вдали уже появляется автобус номер 96, гремит, проезжая по кварталу. Я вырываю листок из блокнота, который достаю из рюкзака, и записываю адрес. — Заедешь за мной в восемь?

— Будь уверена, — говорит он, когда автобус шумно останавливается у тротуара. Вновь пожимает мою руку своей, на долгую теплую секунду. В душе взрываются фейерверки, когда я захожу в салон и нахожу место в дальнем конце. Смотрю на него через окно, все еще стоящего на тротуаре, салютующего мне, когда автобус, закрыв двери, набирает ход.

* * *

Менее чем за час до прихода Флинта я снимаю с плечиков бюстье Сапфир, пробегаюсь пальцами по черной сверкающей материи, прикладываю к себе, смотрюсь в зеркало. В голове возникает короткая мысль: «да». Один раз. Этого достаточно. Я надеваю бюстье и чувствую Сапфир вокруг меня, как и всегда, нас двое, мы, безумно-нервные, вместе одеваемся к нашему первому выпускному балу.

Порывшись в стенном шкафу, я вытаскиваю несколько платьев с маминого плеча, которые она отдала мне, когда Орен был жив. А она — счастлива. Я видела старые фотографии, которые запечатлели ее в этих платьях, от старшей школы в семидесятых. Тогда волосы падали ей на плечи плавными черными волнами, она носила огромные солнцезащитные очки и заткнутые за уши цветы. А на одной фотографии, смазанной, камера «поймала» ее танцующей на берегу Чесапикского залива. Некоторые вещи я не надевала ни разу. Скажем, мягкую широкую черную юбку с завязками на поясе и сине-зелеными бусинами в форме капель по подолу, красные замшевые туфли на высоком каблуке, шарф с разноцветными маргаритками, который я свободно накидываю на плечи.

Я задаюсь вопросом, о чем думал мой отец, когда заезжал за мамой перед их первым выпускным балом в модном, взятом напрокат фраке? Дрожал ли всем телом — от восторга, — когда увидел ее? Мог ли представить себе, что она превратится в мертвую женщину, заточенную в живом, дышащем теле? По-прежнему любил бы ее?

Я дрожу, сую ноги в новые старые туфли, надеваю на указательный палец желтое керамическое кольцо с маргариткой, встаю перед зеркалом. По позвоночнику пробегает холодок. На этот раз я выгляжу… как я. Коллаж из вещей, и мест, и временны́х периодов.

Я откидываю кудряшки назад, со лба, открываю шрам над глазом — гарантию, что мне не забыть тот день у Жопного ручья, когда Орен меня спас. Да я бы и так не забыла. Ни единого момента, проведенного с ним. Они все со мной, рассованные по миллиону ящичков моего мозга. Они принадлежат мне, мое приданое, мое наследие.

Краем глаза я улавливаю что-то блестящее: разломанную статуэтку-бабочку Сапфир. Тянусь к ней, сжимаю в ладони, когда вновь всматриваюсь в зеркало. Но вижу только себя — ничей образ в зеркале не мелькает. Я? И только я. Почти семнадцатилетняя, со шрамом на лбу, но живая.

* * *

Я стучу в дверь маминой комнаты по пути на первый этаж. Телик замолкает, щелкает выключатель настольной лампы, легонько скрипит кровать, на пороге появляется ее исхудалое тело и выбеленное лицо. «Что случилось?» — спрашивает она, в замешательстве, дезориентированная. Пытается сфокусировать взгляд на мне, но глаза расползаются, потерявшие связь друг с другом, слезящиеся. Мне остается только гадать, поняла ли она, что на мне ее одежда, вспомнила ли хотя бы на секунду, как выглядела, когда носила эти блузку, шарф, туфли, чем отличалась от меня.

— Я собираюсь на выпускной бал, — говорю я ей, и мне очень хочется, чтобы ее глаза внезапно прояснились, чтобы она улыбнулась, широко-широко, засуетилась, подбежала к шкатулке с драгоценностями, нашла для меня наиболее подходящее ожерелье, прижала меня к себе, крепко обняла, сказала, что гордится мною за попытку начать снова жить.

Но глаза остаются затуманенными. Ее качает, однако она удерживается на ногах, поднимает руку к моему лицу и говорит с подобием улыбки: «Ладно. Хорошо». Затем медленно возвращается к кровати, включает звук телика, выключает лампу и залезает под одеяло.

* * *

Мой зад мерзнет, отделенный от ступеньки только материалом юбки. Я сижу на крыльце, дожидаясь Флинта. Он может появиться в любую минуту. Восемь часов. Я даже не подумала, когда назначала время: самое ненавистное число, хуже не придумать. Разумеется, разумеется, все пойдет не так: он не придет. Я буду одна стоять на выпускном балу, в этом ретро-наряде, который мне, конечно, с самого начала не следовало надевать. Может, он приедет на мусоровозе, чтобы на ходу забросать меня тухлыми яйцами.

Восемь — я сама навлекла это на себя.

Но тут я вижу его, огибающего угол моего квартала в зелено-мятном фраке. Я замечаю заплаты на дырявых локтях и коленях, когда он подходит ближе, широкий полосатый черно-белый пояс, высокие коричневые ботинки с торчащими языками, шапка с «медвежьими ушками», ярко-красное перо за левым ухом. Я разглаживаю юбку, сжимаю губы, шепчу его имя, тихо, три раза: «Флинт, Флинт, Флинт».

Три раза ради невероятного шанса, ради шанса все изменить, сделать как надо. Потом я тихонько постукиваю по трем холодным деревянным ступеням моего крыльца: девять, девять, шесть. Ку-ку, ку-ку, ку-ку, заканчивая (какое счастье) как раз к его приходу.

Он кланяется мне до земли. Я встаю, делаю реверанс, длинные черные волосы падают по обе стороны лица.

— Ло… — Он прикусывает губу, когда распрямляется, пристально смотрит на меня, как в тот раз, когда рисовал мой портрет, словно я — нечто такое, чего он никогда не видел раньше, солнце, заглянувшее в самую темную из пещер, озеро в пустыне… — какая ты красивая.

Лунный свет пробивается сквозь кроны деревьев, его глаза сверкают сотней разных оттенков, когда он протягивает мне руку, которую ранее прятал за спиной, а в ней букет искусственных, сделанных вручную цветов: кусочки металла, и материи, и бумаги, и листочки, соединенные вместе проволочками и нитками.

— Я принес его тебе, — он продолжает, улыбаясь. — Счастливого выпускного бала! Так там говорят, правильно?

— Правильно, и бал этот обычно проводится накануне ужасных, разрушающих нервную систему каникул, — быстро отвечаю я, чувствуя, как слова пузырятся во рту, прежде чем слететь с губ. — И тебе счастливого выпускного бала. Они… — Я яростно краснею. — Удивительные.

Быстро поворачиваюсь к дому, в удивлении вижу лицо отца за окном гостиной, наблюдающего за нами. Он улыбается, потом нерешительно машет мне рукой, вскидывает кулак с оттопыренным кверху пальцем. Я машу в ответ. Улыбаюсь в ответ.

А потом Флинт берет меня под руку своей зелено-мятной рукой, я осторожно засовываю букетик в сумочку, и мы начинаем путешествие в великую неизвестность. На выпускной бал девятиклассников старшей школы имени Джорджа Вашингтона Карвера.

— У тебя еще один момент а-ля Нил Амстронг, — подзуживаю я Флинта, когда мы идем по ровным, свободным от крыс улицам пригорода, где в окнах каменных домов нет ни одного выбитого стекла, на лужайках и вдоль бетонных дорожек через каждые десять футов горят фонари. — Добраться до Лейквуда. Это подальше луны будет…

— Да, все равно что добраться до Плутона, королева Пи, который, как ты, конечно, слышала, даже не планета.

— Значит, ты хочешь сказать, что Лейквуда в действительности не существует?

— Да. Именно это я и говорю, — говорит Флинт, сжимая мою безбукетную руку. — Поэтому, если ты готова разделить свою школу на подразделы звериного царства или, скажем так, ограничиться приматами, кто будет королем обезьян и почему?

Я смеюсь.

— Что ж, если основываться только на волосатости…

— Да, — прерывает меня Флинт, — ты можешь отталкиваться именно от этого.

— Что ж, хорошо, если основываться на волосатости, это будет Ганеш Лейбовиц. Я подслушала, как Кирби говорил, что однажды они занимались вместе в спортивном зале, и когда он разделся, все тело, каждый квадратный дюйм, покрывали волосы.