Прежде чем добраться до ванной, я вижу, что на кухне горит свет и мой отец стоит у плиты, в майке, обтягивающей широкую спину и шелковых черных домашних штанах. Так что обед не воображаемый.

— Линд? Это ты? — зовет он, определенно надеясь, что это моя мама; надеясь, что обед, который он готовит, хотя бы на несколько минут вытащит ее из глубокой, черной дыры.

— Нет, папа. Это я.

Пауза.

— Ло?

«А кто еще может это быть?» — думаю я, но не говорю.

— Да. Ло.

— Обед будет готов через минуту.

У меня рвется сердце, когда я вижу отца, хлопочущего на кухне в майке, вижу ножи и овощи на столешнице (все разложено неправильно, цвета перепутаны), наблюдаю, как он вытирает бледные руки о полотенце с одуванчиками, висящее над духовкой, которое мама обычно доставала и вешала на Пасху. Раньше он готовил нам вкусные, изысканные блюда каждую пятницу. Мы все надевали парадную одежду и садились к кухонному столу, будто в модном ресторане, и мама с папой разрешали мне и Орену выпить по глоточку вина, как принято в европейских семьях. И теперь я начинаю верить, что все у нас вновь может наладиться. Хотя бы на вечер. Может, и мама спустится вниз. Может, после обеда мы разожжем камин, и я все им расскажу. А потом они все обернут к лучшему, как и положено родителям.

— Я… честно говоря, я не голодна, — и это чистая правда.

Он поворачивается ко мне, лицо убитое.

— Я приготовил лингуини с песто. Ты любишь песто, правда?

Если на то пошло, соус песто я ненавижу. Не из-за вкуса — из-за консистенции. Он налипает на язык, как зеленый песок. Но я заставляю себя улыбнуться.

— Песто звучит неплохо.

— Присядь, цыпленок, — он указывает на стол. На нем уже лежат три подстилки-салфетки под тарелки, словно он по-прежнему надеется, что мама спустится вниз. Стула Орена нет. Вероятно, папа в какой-то момент забрал его и унес в подвал, чтобы мы не смотрели на него, всякий раз вспоминая, почему он пустует.

Я сажусь, а отец ставит передо мной тарелку с тонкой лапшой, залитой песто, и зеленым горошком. Потом наполняет свою тарелку. Зеленое. Все зеленое на белом фоне. Третью тарелку с едой он ставит на дальний конец стола, кладет вилки и ножи.

— Как сегодня поучилась? — спрашивает он, занимая свое место.

— Отлично, — отвечаю я. Какое-то время мы сидим в молчании, потом он начинает есть. Я таращусь. Похоже, забыла, как выглядит ужинающий отец.

Наконец он нарушает молчание.

— Я сожалею, что редко бываю дома. Мне надо понять, что делать с этой чертовой компанией, которой я занимаюсь. Пытаюсь раскрыть глаза городским властям… перевозки химических веществ. Это отвратительно, знаешь ли. Тот парень, он считает себя большой шишкой… тридцати лет от роду, а уже исполнительный директор… пытается выкрутиться с этими сомнительными сделками.

Когда он вновь начинает говорить, его голос звучит спокойно.

— В любом случае я хочу, чтобы ты знала, Ло. Я стараюсь. Ты это знаешь, так? Твоя мама и я… мы делаем все, что можем. Этим вечером я ушел с работы пораньше, чтобы побыть с тобой.

— Я знаю. Половина восьмого. Так рано, — слова застревают в горле. Горошек в беспорядке разбросан по тарелке, лапша лежит спутанной горкой.

— И я попытаюсь бывать дома гораздо больше времени, — он вновь берет вилку. — Между прочим, этим вечером я видел во дворе мешок для мусора. Ты прибиралась в своей комнате, о чем мы с тобой говорили?

Дохлая кошка. Значит, он увидел кошку до того, как я ее похоронила?

— Ты не заходил туда? В мою комнату? — ровным голосом спрашиваю я, терпеливо разделяя горошины на тарелке. Три одинаковые группы. По семь горошин в каждой. Не так хорошо, как девять, но и не ужасно. Не самое худшее. — Потому что это моя территория, папа, и я не хочу, чтобы кто-нибудь…

— Расслабься, — говорит он мне. — Я не заходил в твою комнату. Но я помню, что просил выбросить часть хлама шесть месяцев тому назад, и я просто хочу убедиться, что ты ко мне прислушалась… — Он смотрит на мою тарелку и вздыхает. — Перестань гонять еду по тарелке, просто ешь, хорошо? Ты же любила зеленый горошек, Ло.

Но я работаю, так что его голос — тихое бормотание, которое я едва могу разобрать. По центру тарелки по-прежнему отвратительная куча. Я не могу остановиться, пока каждая горошина не обретет положенное ей место у одного края тарелки. Групп три. Осталось распределить шесть горошин. Пять горошин. Четыре. Три.

Папа наблюдает за мной краем глаза, пока мы сидим в молчании. Единственные звуки — скрип вилки по его тарелке и шуршание горошин по моей.

Я сосчитываю количество горошин в каждой группе, чтобы подтвердить равенство всех. «Одна, две, три, четыре…»

Но папа вмешивается.

— Ло. Я просил тебя это прекратить. — И мне приходится начинать все сначала. Одна, две, три, четыре, пять, шесть. Одна, две, три… — Ло. Посмотри на меня. Пожалуйста. Ты принимаешь таблетки? Ло? Ответь мне. — Опять все сначала, лицо горит, тело бурлит, смесь ярости и стыда. Он не понимает: я не хочу быть такой, как мама, — оглоушенной, пустоголовой. Я предпочитаю это. Группы. Порядок. Системы. Схемы. Безопасность безопасность безопасность. Его рука выстреливает вперед в попытке схватить мою вилку. Я вскрикиваю, отдергиваю ее. Начинаю все сначала, как и должна.

Группа первая: одна, две, три, четыре, пять, шесть.

Он сверлит меня взглядом, я продолжаю начатое.

— Ешь свой чертов ужин, Пенелопа!

Я вдыхаю, глубоко. Закончила. Все готово. Три одинаковые группы, по количеству, цвету, конфигурации.

Я сжимаю руками край стола, отодвигаю стул, встаю. Папа смотрит на меня с ужасным выражением лица, с таким видом, будто я — мутант в клетке.

— Сядь, Пенелопа. Мы собираемся поужинать, как нормальные…

— Я не голодна, — повторяю я. Быстро отступаю от стола, пальцы сжимаются в кулаки. — Я ненавижу песто. Я всегда ненавидела песто. — Я иду в коридор и влетаю в ванную. Закрываю дверь и запираю ее, отчасти ожидая, что папа будет ломиться в нее и требовать, чтобы я вышла и вновь села за стол. Но он не ломится. Минутой позже я слышу, как он проходит мимо ванной. Дверь в его кабинет открывается и закрывается.

Я трижды выдыхаю, перед каждым вдохом считаю до трех.

Мамину косметичку я нахожу среди пластиковых флаконов с увлажняющими кремами и стеклянных пузырьков с лаком в корзинке, которая стоит слева от раковины. Все покрыто толстым слоем пыли. Я смахиваю пыль с косметички, с минуту держу в руках, не отрывая от нее взгляда. Уголком глаза вижу призрак матери-из-прошлого, который восседает перед зеркалом, поблескивающим в вечернем свете.

Я покидаю ванную и тихонько крадусь наверх, в свою комнату, осторожно отодвигаю кучку антикварных столовых приборов, головы, руки и ноги разобранных кукол, высокую стопку фотографий чужих семей с детьми, собаками и на отдыхе к ножке моего стола. Покончив с этим и освободив место, сажусь перед антикварным гардеробом из вишневого дерева и смотрюсь в большое овальное зеркало.

Шурш-шурш — я скольжу кисточкой взад-вперед по лицу, наблюдая, как оно становится все розовее и розовее. Поначалу блестки колются. Пудра давно не использовалась, вот они и стали жесткими. Меня опять трясет, теперь уже от волнения. Мне с трудом удается краситься, а уж как я сумела подвести глаза — просто не знаю. Руки ходят ходуном.

Теперь густо накрашенное лицо в зеркале даже не выглядит как мое. Мое отражение старше меня, я словно вижу себя в будущем, и если бы я прошла мимо себя на улице, то подумала бы, что эта девица как минимум студентка колледжа.

Меня вдруг охватывает глубокая удовлетворенность: я и представить себе не могла, что так легко стать кем-то еще. Положить себя на дальнюю полку какого-нибудь темного чулана, а потом появиться совсем другой, с кричащим макияжем, сверкающим женским призраком.

Я смотрю на кожу этой новой девушки, безупречно чистую, гладкую — конечно же, без шрамов. А потом я моргаю, и призрак тает в воздухе. В зеркале снова я. Простушка со шрамом. В голову приходит мысль, что я собираюсь солгать родителям и удрать в клуб, когда мне положено прилежно учиться, как нормальной девушке-подростку.