— А как насчет того, что люди действительно умирают? Ты считаешь, это тоже забава? От этого ты чувствуешь себя более живым?

Флинт понижает голос.

— Обещаю, следующее место тебе понравится, идет? Никаких кружков с барабанами. Мы почти пришли.

Я иду за ним, хотя злость не отпускает, кипит на маленьком огне. Он не слушает, ему без разницы. Интересует его только одно — красивый мусор.

Мы кружим по закоулкам и широким улицам, пока не подходим к высокому дому — высокому для Гдетотама, — и Флинт вскрывает замок двери черного хода. Я тук и ку-ку трижды, быстро, злость превращается в жгучий стыд, я молюсь, чтобы он не заметил. Если он и замечает, то ничего не говорит.

Внутри темно, но через открытую дверь я вижу винтовую лестницу в нескольких футах от нас.

— Здесь жил какой-то богач, давным-давно. Дом полностью разграблен. Что от него осталось, так это лестница. — Он начинает подниматься. — Только осторожнее. Некоторые ступеньки шатаются. Ой, где-то есть еще и монстр. Лестничный монстр. Берегись его вызывающих дрожь щупалец.

— Думаю, с монстром я разберусь, Флинт. — Я следую за ним по лестнице, нащупывая ногой сломанные и отсутствующие ступеньки.

— Будет ужасно, если тебя сожрет Лестничный монстр. Меня обязательно допросят в отделе расследования убийств, и, честно говоря, я сомневаюсь, что полиция поверит в сожравшего тебя Лестничного монстра. Если, конечно, они сподобятся на расследование, — добавляет он, и, хотя тон веселый, в голосе слышатся жесткие нотки.

Я думаю о Сапфир. Задаюсь вопросом, может, он тоже думает о ней или о других случаях, о других детях Гдетотама, которые бесследно исчезли.

Мы поднимаемся наверх целыми и невредимыми, не сожранными никакими монстрами, и через крошечное окно вливается достаточно света, чтобы Флинт разглядел покрытую изморозью дверную ручку и, повернув ее, открыл дверь.

Мы выходим на широкую крышу, и весь Гдетотам, и весь Кливленд, и даже пригороды вдали расстилаются перед нами…

…ярко-розовые, и оранжевые, и желтые в лучах заходящего солнца. С крыши Гдетотам и весь штат Огайо за ним выглядят более прекрасными, чем я могла себе представить.

Флинт прав. Это хорошее место. В голове у меня начинает проясняться. Может, раньше я действительно просто испугалась. Я вижу семь церковных шпилей и четыре здания с куполом. Семь — плохое число, и я поворачиваюсь, пока не нахожу еще один шпиль, очень далеко, окрашенный солнцем в красное. Восемь и четыре — оба ужасные, удушающие числа, но в сумме дают двенадцать, а это число, пусть и не такое хорошее, как девять, помогает мне дышать. Двенадцать хорошо для домов. Двенадцать — крепкое, надежное, безопасное.

Флинт подходит к краю крыши и раскидывает руки широко-широко, как растение, стремящееся насытиться солнечным светом. Я приближаюсь к нему, какое-то время наблюдаю.

— Слушай, а где ты живешь? — До меня доходит, что он мне этого не говорил.

— Где придется. — Флинт пожимает плечами. — Каждые два или три месяца нахожу новое место. Я живу здесь один уже пять лет, с тринадцати, так что с переездами у меня получается неплохо. — Его глаза блестят.

Крыша покрыта чем-то черным и упругим, в некоторых местах покрытие отслаивается.

— Как вышло, что ты живешь один с тринадцати лет?

— Знаешь, я уже для этого созрел, а в Хьюстоне для меня ничего путного не нашлось. В моей семье в тринадцать тебя уже считают взрослым. — Он садится на корточки, начинает бросать маленькие камушки через улицу на соседнюю крышу.

— А как же твои родители? Они просто позволили тебе уйти?

— Они меня искали. Но не так чтобы очень. — Он смотрит вдаль, возможно, что-то вспоминает. Потом поворачивается ко мне, улыбаясь очень очень очень широко. — Вид отсюда потрясающий, правда?

— Разве это не раздражает? Постоянно сниматься с одного места и устраиваться на новом? — спрашиваю я, хотя и так знаю, что раздражает. Всю жизнь только этим и занималась.

— Если честно, не так это и плохо, — отвечает Флинт. — У меня мешок, в котором лежит самое необходимое, и, если приходится бежать, я бегу, и нахожу новое место, и остаюсь там, пока снова не чувствую, что пора уходить. Прекрасная система, правда.

— А как же школа и все такое? — Я сглатываю слюну, осознав, что говорю, как моя мать. Или как моя мать говорила раньше, до того, как укрылась в своей спальне.

— В Гдетотаме с образованием полный порядок. Выше крыши. — Флинт мне подмигивает. Я еще не встречала человека, который мог так подолгу улыбаться. — Впрочем, в самом скором времени я собираюсь уехать отсюда навсегда. Наверное, отправлюсь в Сан-Франциско. Может, в Портленд. Превращусь в пепел и пыль под западным ветром и вновь обрету плоть где-нибудь у океана. Как феникс. Или, скорее, стану чайкой. С фениксом — это перебор.

Музыка долетает до нас из бара, который на улице под нами: медленный ровный ритм, плавная скрипка, обволакивающая гитара. Флинт поднимается. Взмахивает руками как птица, обнимает меня и кружит.

— Ты ведь хорошо танцуешь, — говорит он. — Только, готов спорить, ты этого не знаешь, так? Как ты не знала, что отлично играешь в боулинг или на китайских колокольчиках, или то, что ты красавица?

Красавица. Это слово вышибает из моей головы все остальные.

— Я… я не…

Он обрывает меня.

— Ло — это сокращение от какого имени? — Он кружит меня из стороны в сторону.

— Пенелопа.

— Пенел-л-л-л-л-о-о-о-о-опа, — поет он. — Мне нравится. Красивое имя, от него веет древностью.

— Так звали бабушку моей матери, — объясняю я, когда он кладет руку мне на поясницу и ведет меня в вальсе. По моему телу пробегает дрожь, но я не вырываюсь. Зато трещу без умолку. — Мои родители говорили, что я родилась с густыми черными волосами, как у нее. Они собирались назвать меня как-то иначе, но, когда увидели, решили, что я — ее реинкарнация… — Я замолкаю, он наклоняет меня, спину прошибает жаром. — Мои родители довольно-таки странные, — продолжаю я, чувствуя большую руку Флинта, сжимающую мою. Он ведет меня по кругу. Я мысленно их считаю: четыре, пять, шесть. — Я хочу сказать, они были странными. Теперь они никакие. — Я прикусываю губу, сожалея, что произнесла эти слова. — А откуда взялось твое имя? Никогда не встречала человека, которого звать Флинт.

Он отпускает мою руку и кружится сам, как балерина, подняв руки над головой.

— Просто прозвище. В честь Ларри. — Он кружится, удаляясь.

— Ларри? — повторяю я.

— Ларри Флинта.

Теперь, когда Флинт меня не ведет, танцевать мне не хочется. Я обхватываю себя руками, вдавливаю пальцы в плечи, каждый палец, по три раза, нажим, нажим, нажим. Тридцать, тридцать нажимов. Число «тридцать» меня расслабляет, шея больше не каменная, я трясу головой.

Флинт вскидывает брови.

— Мистер Флинт в свое время был порнографическим магнатом. Знаменитым издателем, которому еще принадлежала сеть стрип-клубов и все такое.

Я прищуриваюсь.

— И что? Ты тайный порномагнат?

— Не совсем, — он смеется. — Ты впрямь никогда не слышала о Ларри Флинте?

Я качаю головой, и Флинт протягивает руку, щекочет меня под подбородком, будто мне шесть лет, а ему шестнадцать.

— Ты действительно из Лейквуда, да?

— Во всяком случае, я не поклонница порно, — сухо отвечаю я, подаваясь назад.

— Эй, эй, — голос Флинта становится мягче. — Я думаю, это мило. Если на то пошло, я думаю, это отлично.

Мило. Отлично. Красавица. Эти слова никто со мной не соотносил. Я всегда думала, что они предназначены для других девушек.

— Люди начали называть меня Флинтом, потому что, приехав в Кливленд из Балтимора, я зарабатывал на жизнь в стрип-клубах. — И торопливо объясняет, когда видит мои поднимающиеся брови: — Рисовал стриптизерш для их клиентов. Ты знаешь, в стрип-клубах фотографировать запрещено. Так что я обслуживал сферу обслуживания. — Я вижу, что эту фразу он произносил частенько. Теперь его брови поднимаются и опускаются, как у персонажа мультфильма. Он меня дразнит.