– И шо?

– А то… я тут посчитала и попросила у Криты календарь, чтоб уж наверняка сопоставить даты. И, знаешь, интересная вещь у меня выходит… Ты помнишь, что было четырнадцать лет назад –  с нами? Речку помнишь? Полынью?

– Уж забудешь такое… –  вздохнула темнота.

***

Тогда, четырнадцать лет назад, Зинаида только-только в первый раз переехала в станицу. Возвращение и новый побег будут позже, годы спустя. А тогда она, двадцатилетняя Зина, обмирала от собственной смелости и сомнений, и совсем еще не была уверена, верно ли поступила и как ей быть дальше. Вечерами она не знала, куда себя деть, и от одиночества, отчаяния и сознания собственной никчемности хотелось выть. Или хуже того –  набрать тот самый номер.

Котенок ее спас тогда.

Котенка она нашла возле магазина –  какого-то до нереальности мелкого, тощего, облезлого и страшненького, с уродливой рахитичной спиной и сильно закисшими, даже не открывшимися еще до конца глазами. Грязен он был до того, что невозможно было даже определить с уверенностью масть.

– Кошку тут машина на днях задавила, –  равнодушно пояснила продавщица. –  А этот остался, видно. Втопить бы его, да сам помрет скоро.

Звереныш вызывал слегка брезгливую жалость, но просто уйти она не смогла.

Сразу нашлась масса дел: разыскать ветеринара, который здесь, в станице, занимался в основном коровами и смотрел на нее, как на блаженную; найти средство от блох и глистов, подходящее такому малышу; съездить в райцентр за бесчисленными лекарствами и специальным кормом –  как потом окажется, пищеварение у кота нарушилось безнадежно, так что дорогой специализированный корм ему пришлось покупать постоянно. Из-за корявого позвоночника и вечно загнутого хвоста тощий котенок напоминал синусоиду, и Зинаида хотела назвать его Синусом. Но он так возмущенно мявкнул и выгнулся, что поименован был в итоге Котангенсом. Ей почему-то показалось, что Котангенс –  это звучит гордо. А сокращенно –  Котя или даже просто Кот.

Страшненький котенок медленно, но верно превращался в роскошного рыжего красавца-кота, который составлял ей единственную компанию одинокими вечерами. Она потихоньку привыкала к новой жизни, устроилась даже на работу в школе –  временную, как она тогда думала.

А потом произошел тот самый случай.

Зина, приехавшая сюда специально, чтобы побыть одной, разобраться в себе и принять верное решение, редко выходила из дома куда-то кроме работы или ближайшего магазина. Конечно, с появлением кота забот прибавилось, но в райцентр она все равно выбиралась не так уж часто.

А вот на кладбище время от времени ходила. Чувствовала свою вину –  и знала, что теперь поздно, ничего не исправить, бабушке уже все равно. И все-таки ходила, будто нарочно издеваясь над собой, бередя эту рану. Весной собиралась посадить на могиле цветы, посеять траву. А сейчас, зимой, просто приходила иногда –  постоять, помолчать, мысленно попросить прощения и сказать “спасибо”. За все –  за то, что ей было куда бежать, за то, что кто-то понял, почувствовал, что с ней происходит, а главное – просто за то, что у нее была такая бабушка.

В тот раз она тоже шла с кладбища. И уже за оградой ее нагнала бабка Зинка –  к мужу, видимо, на могилу ходила. С соседкой она была тогда знакома шапочно.

– Ой, Зинка, а ты к Зине поди ходила?

“Какое-то огромное количество Зин на квадратный метр”, –  подумалось ей тогда. Покойная бабушка, соседка, она сама… и имя-то сейчас довольно редкое, казалось бы.

– А я к Ваське своему. А нам по пути как раз, вместе пойдем, все веселее.

“Вот уж веселье”, –  с неудовольствием размышляла Зина, но грубить пожилой соседке, конечно, не стала.

– А ты шо, доро́гой идти собралась? Та пошли напрямки, через речку, скорее дома будем, холодина-то какая, а ты ще в обход собралась! Смотри, баба Зина плохому не научит, вот тут напрямки и пройдем…

Дорога от кладбища выводила к другому краю станицы, и идти по ней до их улицы и в самом деле было неблизко. А “напрямки” –  это, значит, через “речку”. На самом деле это было озерцо-старица –  река текла здесь когда-то, да потом ушла в сторону. Своего названия у продолговатого водоема, где купалась местная детвора летом, не было, и называли его все просто “речкой”. Был через нее и мост –  но тоже в стороне.

“Речка” замерзала далеко не каждую зиму –  здесь, на юге, зимы нечасто выдавались морозными. Но эта зима оказалась настоящей, хоть и недолгой  –  со снегом и даже метелями, озерцо застыло, и дети катались по нему на коньках, а когда его заносило снегом –  в нем протаптывали тропинки.

Сама Зина ни за что не пошла бы через “речку” –  все-таки февраль, снег стал ноздреватым местами, солнце нет-нет да показывается, и не столько холодно уже, сколько промозгло и ветрено. Хотя дети вон играют на той стороне. В любом случае ей просто не пришло бы в голову спрямлять путь таким образом.

Но ведь не отпускать же старушку одну? Пожилой человек, поскользнется еще, сама не встанет. А отговорить бабку Зинку, если она все для себя решила –  задача практически невыполнимая.

Вот и пошли они “через речку” –  бодро семенящая бабка Зинка и покорно-уныло бредущая за ней  Зина.

Наверное, в какой-то момент она все же слегка отстала –  и именно поэтому не успела подхватить соседку под локоть. Нога старушки вдруг поехала, и та, не сумев удержать равновесие, плюхнулась об лед всем весом. И тот треснул.

Когда Зина потом вспоминала об этом, ей казалось, что все происходило как в замедленной съемке:  вот старуха медленно-медленно едет, как-то нелепо вскинув одну ногу и взмахнув руками, вот ударяется задом об лед, вот змеится по белесой поверхности льда трещина… но на самом деле все случилось очень быстро. Пара секунд –  и вот бабка Зинка, склочная и приставучая старуха-соседка, уже в ледяной полынье, пытается крикнуть, но хрипит почему-то, заполошно хватаясь руками за края полыньи и отламывая все новые куски льда –  какой же он, оказывается, тонкий! –  а вот трещина уже бежит ей, Зине, под ноги.

Единственное, что она сделала тогда вполне сознательно –  это отбросила подальше в сторону свою сумку. А дальше были уже, кажется, чистые инстинкты: тонет человек –  надо спасать. Она упала на живот, протянув руку, и бабка Зинка схватилась за нее. Резко рванув на себя и в сторону, девушка выдернула старуху из полыньи, как репку из грядки, и практически швырнула в сторону –  и откуда только силы взялись? –  следом за сумкой, так что бабка проехалась немного по льду на животе.

Вот только от резкого движения проломился наконец лед под ней самой –  и теперь в резко выросшей полынье барахталась уже Зина, безуспешно пытаясь зацепиться за твердый край. Мгновенный шок от погружения в ледяную воду сковал сознание, все тело будто прошили ледяные иголки, ноги моментально свело судорогой, а пальцы рук отказывались сгибаться и соскальзывали. Резко потяжелевшая шуба превратилась в тяжелые путы, сковывающие движения и тянущие вниз.

“Вот и все, –  мелькнуло в голове. –  Как глупо”. Бабка Зинка, конечно, ничем не сможет ей помочь, хоть бы сама оклемалась после такого, а вызвать она никого, конечно, не успеет.

“Ну и ладно, –  пальцы снова соскользнули, –  может, так и лучше”.

А потом ей вдруг будто наяву пригрезился жалобный мяв. Котангенс! Как же он тогда? Он не выживет без нее. Некому будет покупать ему особый корм, возить на процедуры… да вообще его, пожалуй, долго никто не найдет там, в запертом доме, и умирать он будет медленно и мучительно…

И Зина тогда со всей ясностью осознала: она не имеет права так поступить с Котангенсом. Просто потому что он ей –  верит. Он сейчас там, дома. Ждет. И она не может его обмануть. Потому что так нельзя поступать с теми, кто нам верит. Потому что у него и для него больше нет никого.

Как она выбралась из той полыньи –  она сама потом не смогла бы объяснить или хотя бы ясно вспомнить. Следующим четким воспоминанием было то, как она негнущимися деревянными руками ищет в своей сумке телефон, а рядом стонет бабка Зинка.