Как я оказалась в лесу одна в пять лет? Ума не приложу. Хотя, удивляться тут, если честно, нечему. Я этот лес как свои пять пальцев знаю, и наверное лет с пяти одна туда и хожу. То по ягоды, то по грибы, то ещё зачем-то. Хорошо мне в лесу. Дышится легче. В суетливом Ярино, где все делается для Бога, ради Бога и из-за Бога, всегда было что-то неправильное… А в лесу другие законы. Другие боги и божества, которые всегда притягивали меня куда сильнее.

Блуждала по лесу, наслаждаясь тишиной и спокойствием, собирала ароматную землянику, как вдруг наткнулась взглядом на чьи-то босые ноги. Подняла голову и встретилась глазами с прекрасным, светловолосым юношей, по щекам которого текли слезы. Большие, прозрачные капли вытекали из почти таких же прозрачных глаз. Но удивило меня не это.

Какое-то время я просто стояла и смотрела на него. Я никогда раньше не видела, чтобы взрослые мальчики плакали. Никогда! Наверное, будь он помладше, я бы бросилась его успокаивать, жалеть, на худой конец. Но он был взрослым. Почти мужчиной. Для меня это было дико!

В Ярино и девочкам-то плакать можно было лишь до семи лет. А тут почти мужчина. Так что я просто стояла и смотрела, не в силах отвести взгляд.

Прозрачные капли беззвучно падали на ещё сырую после дождя землю, рядом с бревном, на котором сидел мальчик.

– Чего вылупилас-с-сь, малявка? – с вызовом спросил мальчик и резко провел руками по щекам, вытирая слезы.

– Извини, – сказала я, переступив с ноги на ногу. Почему-то находиться рядом с мальчиком стало неудобно. – Я просто никогда не видела, как мужчины плачут.

– Я не плачу, – отрезал он. – И я не муж-ш-шшина. Я – З-с-смей.

– Как это? – Я изумлённо выпучила глаза. Потом до меня дошло, я нахмурилась. – Издеваешься?

– Нис-с-сколечки, – помотал головой мальчик. – Я и правда З-с-смей.

– Ладно, – я кивнула, согласившись. – Почему же ты тогда плачешь, Змей?

Он посмотрел на меня, прищурился и ответил:

– Не хочу с-с-становитьс-с-ся Уж-ш-шиным ц-с-сарем. З-с-смеем быть прощ-ш-ше – ответс-с-ственнос-с-сти меньш-ш-ше. Да и можно полз-с-сать где вз-с-сдумаетс-с-ся с-с-сутками напролет.

– То есть, ты боишься принимать на себя эту, как ее там… – Я задумалась, забыв слово, которое мальчик только что назвал.

– Ответс-с-ственнос-с-сть.

– Точно! – улыбнулась я. – А что это такое?

Мальчик посмотрел на меня так, будто в жизни не видел человека глупее. А я что? Я всю жизнь в деревне прожила. Оно и понятно.

– Ответс-с-ственнос-с-сть – это когда ты делаеш-ш-шь то, что надо, а не то, что хочетс-с-ся. И делаеш-ш-шь, это, что бы это ни было, вовремя.

– Звучит так себе, – согласилась я, присев на бревно подле мальчика. – А почему ты просто не откажешься?

– Ес-с-сли бы вс-с-се было так прос-с-сто! Дело в том, что отказ-с-саться нельз-с-ся. Выбирать из нас-с-с, меня и ещё пятерых братьев, будет Уж-ш-шиный ц-с-сарь, наш отец-с-с. И он видит нас-с-с и наши пос-с-ступки нас-с-сквоз-с-сь. То есть, я конечно могу с-с-сейчас убить тебя, например. – Он повернулся и грустно посмотрел на меня своими прозрачными серыми глазами. – Тогда я точно не с-с-стану ц-с-сарем, но и с-с-собой быть больше не с-с-смогу.

– Убивать меня – точно плохая идея, – улыбнулась я. Страшно мне не было, опасности от этого странного мальчика я не чувствовала, потому продолжала сидеть рядом.

– Вот и я об этом ж-ш-ше.

– Слушай, но может быть, ты получишь что-то хорошее, кроме ответственности. Стать царем, это ведь ещё и власть!

– На кой черт мне с-с-сдалась эта влас-с-сть? – горько усмехнулся мальчик.

– Ну, например, ты сможешь на завтрак, обед и ужин есть конфеты, и никто тебе не запретит! – воскликнула я, представив, какое это было бы счастье.

Мальчик снова внимательно посмотрел на меня, и взгляд его изменился. Будто до этого он видел только сопливую малявку, а теперь заинтересовался.

– Ладно, может, так будет даж-ш-ше лучш-ш-ше, – улыбнулся он.

И такой красивой оказалась его улыбка, что я залюбовалась.

– Улыбка идёт тебе больше, чем слезы, – призналась я.

– С-с-слуш-ш-шай, – вдруг встрепенулся он, проигнорировав мои слова. – А ты умееш-ш-шь читать?

– Умею. Только у нас в Ярино книжек нет совсем, этой зимой морозы страшные были, пришлось спалить все знания, – с сожалением покачала головой. Меня и правда очень расстраивало то, что книг больше нет и купить их не на что.

– Ес-с-сли я буду передавать тебе по одной книге в неделю, ты будеш-ш-шь их читать? – прищурился он.

– Спрашиваешь? – воскликнула я. Вскочила на ноги и встала напротив мальчика. – Конечно буду!

– Тогда по рукам?

Он снова улыбнулся, да так широко, будто только что заключил прекраснейший договор, который в будущем принесет ему много хорошего.

А я снова залюбовалась. Даром, что малявкой была, а в мальчика я влюбилась. Слишком он был красив и умен, да ещё и предложил мне то, о чем я мечтала больше всего на свете. Вот только я ещё не знала, что за все хорошее в этой жизни нужно платить…

Огонь. Красный, с черными прожилками. Ревет, как раненый зверь, бушует, сметает все на своем пути. В этом ненасытном пламени догорает наша церковь.  В этом священном пламени погибает наш бог. В этом дьявольском пламени дотлевают наши надежды.

Не будет больше легких родов, богатых урожаев. Не будет любви. Ничего больше не будет, ведь наш покровитель уйдет.

Мы пытались их спасти, клянусь, мы пытались! Кто водой, кто песком – но все мы тушили. Однако все бестолку. Будто огонь этот был непростым…

Только получалось потушить какую-то часть, как она сама по себе загоралась вновь. Люди заметили быстро. Но тушить не перестали. Нельзя было.

Мы опустили руки лишь тогда, когда без сил упали наземь. Образно, разумеется. Падать тоже было нельзя. Все, что нам осталось – смотреть. И мы смотрели. Вся деревня стояла вокруг церкви и смотрела.

Хорошо, что никто не мог увидеть нас с высоты. Должно быть, это было страшное зрелище: двести человек образуют идеальный круг, внутри которого пышным букетом багряных пионов догорает церковь.

Возле меня стояли мои родители, сестры и соседи. Мама стояла, трясясь и до боли сжимая зубы, чтобы не закричать в голос. Ее белые руки, сильно побитые деревенской жизнью, цеплялись то за отца, то за платье, то, попеременно за меня и моих сестер.

Наша соседка, Павла, завывала, как волк на луну. Я могла её понять, ведь в этом ненасытном огне только что погибли ее муж и сын. Сорокалетняя женщина осталась одна на всю оставшуюся жизнь. Хотя, какой-никакой выбор у нее имеется: она может как горевать до конца, так и уйти за ними сейчас.

Мы же с сестрами пытались брать пример с отца: его лицо оставалось невозмутимым. Как будто, ничего непоправимого не произошло. Как будто, все еще будет хорошо.

Шарисса – средняя сестра, завороженно смотрела на огонь. Раскрасневшееся лицо казалось фарфоровой статуэткой… но из ее глаз текли слезы. Две аккуратные дорожки от глаз до подбородка говорили, что ей не все равно. Нехорошо. Дома ее, вероятно, ждут розги.

Харита – младшенькая, цеплялась за подол моего платья. Ей всего девять. Ей можно. Главное – чтобы не заплакала.