Моряки переглянулись - конец получился порядочный. Матрос молча заботливо поправил бушлат, сползший с мокрых исцарапанных ног девушки.
Мы сказали ей, что будем во что бы то ни стало пробиваться в горы, а если не выйдет, может, дождемся все-таки своих кораблей.
Девушка повеселела. Даже засмеялась тихонько и несколько раз повторила:
- Вот и мы так. И мы так.
Она немножко согрелась. Как нам хотелось сделать ей что-нибудь хорошее, хоть покормить бы! Но у нас не было даже сухарей. Каждый говорил ей ласковые, дружеские слова, она благодарно отвечала. Мы всячески уговаривали ее остаться с нами. Связь связью, конечно... Если б это был мужчина, а ее так страшно было отпускать опять в это ночное море, да еще под огонь...
Она не осталась. Сказала удивленно даже:
- Что вы! Меня там и так заждались товарищи. Как ящерица; она сползла к воде. Опять всплески, теперь уже удаляющиеся. Все тише, тише... Кто-то из моряков сказал:
- Вот это герой!
Если можно волей, мыслями, чувством помочь человеку в трудную минуту девушка должна была доплыть: с такою силой и искренностью все мы желали ей счастливого пути.
А вот имени - как это часто бывает на фронте - так и не спросили. Только и знаем: это был врач медсанбата 109-й стрелковой дивизии.
Очередная попытка пробиться в горы не увенчалась успехом. Снова сильно поредели наши ряды. Немцы, окрыленные удачей, попробовали на наших плечах спуститься к морю, но, получив крепкий отпор, сочли за благо остаться наверху. А зачем им было спешить?
Теперь вся верхушка крутого берега оказалась в руках врага. Мы сидели в пещерах. Началось мучительное томление без пищи, без пресной воды. Немцы с крутого берега кричали на русском языке:
- Сдавайтесь в плен! Уничтожайте командиров, комиссаров и коммунистов!
Потерпев неудачу с такого рода "агитацией", гитлеровцы решили просто истребить нас: бросали вниз гранаты разных калибров, били косоприцельным огнем из пушек и крупнокалиберных пулеметов, потом стали закладывать динамит и взрывами обваливать скалы. Осколки и щебень сыпались на наши головы. Раненых становилось все больше и больше. Умирали они молча.
В некоторых пещерах после обстрела все затихало. Надеясь, что воля к сопротивлению сломлена, гитлеровцы спускали веревочные лестницы, предлагая уцелевшим подниматься наверх, в плен. Лестница висит. В пещере ни признака жизни. Тогда с кручи несется на чистом русском языке:
- Вы что, околели все?
Выждав некоторое время, немцы автоматчики с большими предосторожностями спускаются, и вот тут-то раздаются автоматные очереди - наша оборона расходует последние патроны.
Лестница быстро втягивалась наверх, и снова начиналась многочасовая бомбежка, обвалы, ливень гранатных осколков.
Всем вам пришлось нелегко, но особенно - раненым. Есть врачи, фельдшеры, медсестры, а лечить и кормить нечем. Пресную воду доставали изредка, с большой опасностью для жизни. Пили морскую, горько-соленую, с трупным запахом.
Седьмого июля на рассвете возле маленького, стекавшего с гор ручейка был тяжело ранен майор Трофимов, офицер связи Генерального Штаба. Он застрелился там же, у еле журчащей струйки воды.
Утром и днем мы пытались вынести тело майора, но немцы нас не подпустили. Они давно засекли все узкие места и в последние дни фактически запретили нам движение по берегу. Только вечером удалось похоронить товарища в глубокой расщелине береговых скал. Когда тело опускалось на дно, раздалась пистолетная очередь - наш салют.
Вечная слава тебе, дорогой товарищ!
Потянулись опять тоскливые, безысходные часы. Длинный июльский день нехотя клонился к вечеру, и багровое солнце оседало медленно, словно не желая погружаться в море. С рассвета и до поздних сумерек люди покрасневшими от напряжения глазами, до боли, тщетно обшаривали море - не видно ли кораблей?
Помню - смеркалось уже. Вдруг видим: сверху на шпагате опускается какой-то сверток. Мы решили, что фашисты посылают нам очередной сюрприз - мину замедленного, действия или что-либо столь же "приятное".
Сверток уже к морю спустился, на щебне лежит, а к нему никто не подходит все насторожились и ждут.
Однако, когда стемнело, любопытство взяло верх. Мы подобрались, осторожно стали развертывать пакет, и в эту минуту, впервые за много тяжких дней, почувствовали себя по-дружески обласканными и пригретыми.
В кусок армейской газеты было завернуто немного муки, несколько граммов соли и приложена записка: "Ночью мы пробрались на батарею и раскопали муку и соль. Это вам гостинец с бывшего КП для подкрепления сил".
Как мы были благодарны "верхним" друзьям за солидарность, за братскую поддержку! Мы написали ответ и дернули шпагат, шпагат потянули вверх, и отправилась наша благодарность к адресату, как живая, карабкаясь по камням.
Какою-то более теплой, обещающей показалась ночь. Великое чувство локтя, когда друзья рядом, да и мучная кашица на воде взбодрили людей. Мы дожидались рассвета странно обнадеженные.
Можно ли передать наши чувства, когда утром девятого июля мы увидели на горизонте катера! Быстроходные "охотники" шли к берегу. Люди прыгали, кричали, как дети, уверенные, что приближаются наши корабли.
И вдруг все как-то одновременно притихли. Раздались недоуменные вопросы:
- Почему немцы по ним не стреляют?
Катера еще приблизились и не спеша начали наводить на нас дула орудий и пулеметов. Это были враги.
Располагаясь ярусами в пещерах, мы использовали для обороны каждую извилину, так как нас защищала сама крымская земля. Но с моря мы были беззащитны. Подходом катеров замкнулось кольцо окружения.
Когда катера подошли на дистанцию ружейно-пулеметного огня, гитлеровцы были удивлены нашим молчанием. Ведь до девятого июля севастопольцы бились так яростно и ожесточенно!
А берег молчал потому, что стрелять было нечем. В кровопролитных боях последних дней все было израсходовано. Еще седьмого и восьмого июля мы ходили ночью по берегу, спрашивали у раненых, не осталось ли хоть несколько ружейных или автоматных патронов. Осматривали на убитых подсумки и патронташи. К девятому июля и этот "резерв" был израсходован. Кончилось все.
По берегу поплыла команда:
- Рвать, уничтожать документы, деньги, бросать оружие в море. Ничего исправного не оставлять врагу!
С катеров на нас были направлены пушки и крупнокалиберные пулеметы, сверху непрерывно горланили немцы:
- Выходи, а то всех перебьем!
Ясно различались стволы орудий. С такого расстояния противник мог на выбор расстрелять любую группу нашей обороны.
В поисках несуществующего выхода люди двинулись по берегу. От бессонных ночей и голода все еле передвигали ноги, многие падали, спотыкаясь о камни, разбитое оружие и трупы.
Плен
Как же крут, неприветлив казался берег теперь, когда на гребне его свободно, в рост расхаживали гитлеровцы и с каждым шагом все явственней различались их мышиные мундиры и такие ненавистные, сытые, неусталые лица.
Все тянулась и тянулась цепь. Раненых и больных товарищи вели под руки.
Едва люди поднимались наверх, как несколько гитлеровцев, специально, видимо, на это поставленных, сейчас же снимали с рук пленных часы, спрашивали на ломаном, а то и на чистом русском языке, есть ли оружие, отбирали командирские ремни и сумки.
Когда мы с полковником Васильевым поднялись на кручу, послышался чей-то голос:
- Полковники...
Вслед за ним и немцы тотчас повторили:
- Оберст? Оберст?
Наверху собрались уже толпы пленных, но офицеров гитлеровцы отличали безошибочно.
Немецкий унтер-офицер вмиг схватил меня за левую руку и снял часы. Поразила сноровистость, с какой он это делал, видимо, имел опыт.
Полковник Васильев знал немецкий язык. К оберсту, с любопытством разглядывавшему нас, подошел офицер и доложил, что он с левого фланга, что из подземной морской батареи русские не выходят.
- В плен не сдаются и вас туда не пускают. Пробовали достать огнем автоматов, но там темно, они прячутся. Наш офицер убит, два солдата ранены. Что делать?
