Я никогда не отличалась особой общительностью, но теперь активно предпочитаю одиночество. Такой режим больше подходит мне: на работу я добираюсь сама; Мэри – лицо фирмы, она отвечает за разговоры с покупателями и делает так, чтобы им захотелось вернуться к нам. А я прячусь.
Выпекание хлеба для меня – форма медитации. Я получаю удовольствие от разрезания пухлых комков теста, скатывания полученных кусков в шары и взвешивания на весах, чтобы получился совершенный по форме и объему крестьянский хлеб. Мне нравится, как извивается змеей багет под моими руками, когда я раскатываю его. Я люблю слушать, как вздыхает поднявшийся хлеб, когда я начинаю его обминать. Мне весело от того, как поджимаются мои пальцы в сабо и вытягивается шея, когда я перегибаю пополам пласт теста. Мне приятно знать, что никто не позвонит и не оторвет меня от дела.
Я уже с головой погружена в изготовление ежевечерней стофунтовой партии продукции, когда Мэри возвращается со своей плантации и начинает закрывать магазин. Сполоснув руки над промышленных размеров раковиной, я стягиваю с головы шапочку, которой прикрываю волосы во время работы, и выхожу в торговый зал. Рокко застегивает молнию на мотоциклетной куртке. Сквозь витринные окна я вижу зарницу, аркой подсветившую сизое, как синяк, небо.
– Увидимся завтра, – говорит Рокко. – Если только мы не умрем во сне. / Что за путь пройти предстоит.
Я слышу лай и понимаю, что в пекарне кто-то есть. Единственный посетитель – это мистер Вебер из моей группы скорбящих со своей крошечной собачкой. Мэри сидит рядом с ним с чашкой чая в руках. Заметив меня, он с трудом привстает со стула и неуклюже кланяется:
– Здравствуйте еще раз.
– Ты знаешь Джозефа? – спрашивает Мэри.
Группа скорбящих – как анонимные алкоголики: нельзя никого выдавать без разрешения.
– Мы… встречались, – отвечаю я, стряхивая волосы вперед, чтоб занавесить лицо.
Такса на поводке подходит ко мне и лижет пятнышко от муки на моих брюках.
– Ева, – с укоризной произносит старик, – веди себя прилично!
– Ничего, – отвечаю я и с облегчением присаживаюсь на корточки, чтобы погладить собаку. Животные никогда не пялятся на меня.
Мистер Вебер продевает запястье в петлю на конце поводка и встает.
– Я задерживаю вас, не даю уйти домой, – извиняющимся тоном говорит он Мэри.
– Вовсе нет. Мне приятно побыть с вами. – Она смотрит на чашку старика, все еще на три четверти полную.
Не знаю, что заставляет меня сказать то, что я говорю. Вообще-то, у меня много работы. Но начинается дождь, да не просто дождь – настоящий ливень. На парковке стоят только «харлей» Мэри и «приус» Рокко, а это означает, что мистер Вебер либо пойдет домой пешком, либо поедет на автобусе.
– Вы можете подождать автобус здесь, – произношу я.
– О нет, – отвечает мистер Вебер. – Это будет навязчиво.
– Я настаиваю, – подключается Мэри.
Старик благодарно кивает и снова садится. Обхватывает руками чашку с кофе, а Ева растягивается у его левой ноги и закрывает глаза.
– Доброй ночи, – говорит мне Мэри. – Пеки от души.
Вместо того чтобы остаться с мистером Вебером, я иду вслед за Мэри в заднюю комнату, где она хранит свое байкерское обмундирование на случай дождя.
– Я не смогу убрать за ним.
– Ладно, – произносит Мэри, делая паузу в надевании кожаных штанов.
– Я не обслуживаю посетителей.
На самом деле, когда в семь утра я вываливаюсь из пекарни и вижу в магазине бизнесменов, покупающих бейгели, и домохозяек, сующих хлеб в хозяйственные сумки из переработанных материалов, то всегда немного удивляюсь тому, что за пределами моей промышленной кухни, оказывается, есть жизнь. Наверное, так ощущает себя пациент, которого после остановки сердца электрошоком вернули к жизни и сразу забросили в самую ее гущу – слишком много информации и сенсорная перегрузка.
– Ты сама предложила ему остаться, – напоминает Мэри.
– Я ничего о нем не знаю. Вдруг он попытается обокрасть нас? Или еще что похуже?
– Сейдж, ему за девяносто. Думаешь, он способен перегрызть тебе горло своими зубными протезами? – Мэри качает головой. – Джозеф Вебер ближе всех к тому, чтобы его канонизировали при жизни. В Вестербруке его все знают: он был детским тренером по бейсболу, организовал уборку Риверхед-парка, преподавал немецкий в старшей школе зиллион лет. Он для всех как милый приемный дедушка. Не думаю, что он тайком проберется на нашу кухню, подкрадется к тебе со спины и вонзит в тебя нож.
– Никогда о нем не слышала, – бурчу я себе под нос.
– Это потому, что ты живешь, как в норе, – говорит Мэри.
– Или на кухне.
Когда спишь весь день, а ночью работаешь, у тебя нет времени на газеты и телевизор. Об убийстве Усамы бен Ладена я узнала через три дня.
– Доброй ночи. – Мэри наскоро обнимает меня. – Джозеф безобиден. Правда. Самое худшее, что он может сделать, – заговорить тебя до смерти.
Я смотрю, как она открывает заднюю дверь пекарни, пригибает голову под натиском ливня и, не оглядываясь, машет мне рукой. Я затворяю дверь и щелкаю замком.
К моменту, когда я возвращаюсь в пекарню, кружка мистера Вебера пуста, а собака сидит у него на коленях.
– Простите, – говорю я. – Рабочие вопросы.
– Вы не обязаны развлекать меня. Я знаю, у вас много дел.
Мне нужно сформовать сотню хлебов, обварить кипятком бейгели, наполнить начинкой биали. Да, можно сказать, что я занята. Но к собственному удивлению, я слышу свой ответ:
– Они могут подождать пару минут.
Мистер Вебер указывает рукой на покинутый Мэри стул:
– Тогда прошу вас. Садитесь.
Я сажусь, поглядывая на часы. Через три минуты сработает таймер, тогда мне придется вернуться на кухню.
– Ну… видимо, нам придется переждать погоду.
– Мы всегда этим занимаемся, – отвечает мистер Вебер. Слова его звучат так, будто он отрывает их от струны: четко, резко. – Но сегодня нам предстоит пережидать плохую погоду. – Он смотрит на меня. – Что привело вас в группу скорби?
Я встречаюсь с ним взглядом. В группе у нас существует правило: мы не обязаны делиться своей проблемой, если не готовы. Очевидно, что мистер Вебер сам к этому не готов, и с его стороны нетактично просить другого человека сделать то, чего сам он делать не желает. Но ведь мы с ним сейчас не в группе.
– Моя мать… – И я повторяю то, что сказала всем скорбящим: – Рак.
Старик сочувственно кивает.
– Сожалею о вашей утрате, – сухо произносит он.
– А вы? – спрашиваю я.
Он качает головой:
– Всего не перечесть. – (Я не знаю, как на это реагировать. Моя бабушка всегда говорит, что она уже в том возрасте, когда ее приятели мрут как мухи. Думаю, для мистера Вебера это тоже верно.) – Вы давно печете хлеб?
– Несколько лет, – отвечаю я.
– Это необычная профессия для молодой женщины. Не предполагает общения.
Он что, не заметил, как я выгляжу?
– Она мне подходит.
– Вы отлично справляетесь.
– Хлеб может печь любой, – говорю я.
– Но не каждый сделает это хорошо.
С кухни раздается звонок таймера; он будит Еву, собака гавкает. Почти одновременно с этим витрины пекарни прорезает свет фар, к остановке подъезжает автобус.
– Спасибо, что позволили мне обождать здесь, – благодарит старик.
– Не за что, мистер Вебер.
Лицо его смягчается.
– Прошу вас, зовите меня Джозеф.
Он сует Еву под полу плаща и открывает зонтик.
– Возвращайтесь к нам поскорее, – говорю я, потому что знаю: так сказала бы Мэри.
– Завтра, – объявляет старик, будто мы договариваемся о свидании.
Выходя из пекарни, он прищуривается от яркого света автобусных фар.
Несмотря на сказанное Мэри, я убираю его грязную чашку с тарелкой и при этом замечаю, что мистер Вебер – Джозеф – забыл свой маленький черный блокнот, в котором всегда что-то пишет, когда сидит здесь. Блокнот перехвачен резинкой.
Я хватаю его и выбегаю под ливень. Сразу плюхаюсь ногой в гигантскую лужу, вода наполняет мои сабо.