– Есть такая статья, – заверил я Бутова, встал со скамейки и сообщил: – Значит, ситуация обстоит следующим образом: я отсюда не уеду, пока не отыщу этого мерзавца. И честно говорю, меня ваши беспокойства мало трогают. Я уверен, что, не выставив на всеобщее обозрение затаившегося подлеца, не представив на человеческий суд убийцу, мы с вами дальше жить не имеем права. Во всяком случае, нам нашим профессиональным делом не следует заниматься, если этот ползучий гад останется безнаказанным…

– Я был бы счастлив вам помочь… От-то… Всем, чем смогу… хотя не представляю, как вам это удастся, – потерянно моргал Бутов.

– Это не ваша забота… Мне нужно только, чтобы вы прояснили обстановку в педагогическом коллективе. И прошу от вас полной искренности, прошу вас помнить, что я не проверочная комиссия, мне нужна только правда…

– У меня нет оснований быть с вами неискренним, – обиженно забормотал, зажевал во рту свою нескончаемую кашу Бутов. – Я всегда говорю только правду.

– Не сомневаюсь в этом нисколько. Но одной правды мне мало, мне нужен вдумчивый анализ математика и душевное страдание однополчанина…

– Вы думаете, мне не жаль Коростылева? – жалобно спросил Бутов, и в голосе его звучала детская обида. – Я просто опасаюсь, что расследование может иметь кумулятивный эффект: если вы не найдете преступника, то он, убив своей телеграммой Коростылева, достигнет еще одного ужасного результата…

– А именно?

Он протянул ко мне руки, короткопалые беззащитные ласты тюленя, а на лице его была мука.

– Ведь школа – это большой коллектив, естественно, не обходится без разногласий, недоразумений, конфликтов. И, получив официальную огласку, смерть Коростылева станет поводом для ужасных расспросов, проверок, выяснений. Вражда и подозрения, сплетни и оговоры уничтожают все доброе… А школа наша была много лет гордостью района, одной из лучших в области…

– Вы не бойтесь огласки, – сказал я ему зло. – Сейчас не об этом надо думать! Если вас послушать, надо сейчас нам всем выпить по рюмке за помин души Коростылева, завтра вывесить в актовом зале его портрет и позабыть о нем навсегда…

– Почему же позабыть?.. – неуверенно возмутился Бутов, но я не дал ему договорить:

– Потому что Коростылев часто повторял: поощрять зло безнаказанностью так же преступно, как творить его, ибо ненаказанное зло ощущает себя добродетелью… И моя задача состоит как раз в том, чтобы не дать испугу, возмущению и опасениям людей превратиться в злобный хаос всеобщего подогревания. Должен вас огорчить сообщением, что в здоровом организме вашей школы или каких-то связанных с ней отношений возник где-то гнойный нарыв, и никакими примочками его не рассосать – его надо найти и вскрыть…

– Я бы это только приветствовал, – смирно сказал Юша. – Боюсь, что вы неправильно оцениваете мои мотивы. Я, честное слово, не опасаюсь каких-то организационных последствий и выводов начальства. Я о коллективе думаю, об учащихся…

– Будем вместе думать, – твердо заверил его я. – В том русле, которое я вам предлагаю…

Очень расплывчатый абрис ситуации начал выплывать из мглы неизвестности – мне надо парализовать влияние завуча Екатерины Степановны. Благо, это не очень трудно, поскольку Бутов относился к той части людей, что охотно перекладывают ответственность на более горластого и напористого. Думаю, что завучу меня покамест не перегорланить. Это у нее с Бутовым хорошо получалось. Его ведь не случайно друзья называют Юшей – огромный славный толстячок в коротковатых брюках и тесном на животе пиджаке.

– Как фамилия Екатерины Степановны?

– Вихоть. Ее фамилия Вихоть. А что такое? – озадачился Бутов.

– Я хотел спросить вас: почему у нее были недоброжелательные отношения с Коростылевым? – сделал я «закидку».

– Что вы! Что вы! Помилуй Бог! Как можно так говорить! Конечно, у них возникали разногласия, но разве можно назвать отношение Екатерины Степановны недоброжелательным? Она очень уважала Коростылева, уверяю вас!

– А он ее?

– Что? – испуганно посмотрел на меня сквозь круглые окошки Бутов.

– Николай Иванович уважал Вихоть? Дружил с ней? Считался?

– На такие вопросы трудно ответить однозначно… от-то… Жизнь ставит нас в сложные положения… Иногда возникают недопонимания… Вот видите, вам уже наговорили с три короба…

Ему и в голову не приходило, что я еще ни с кем словом не перемолвился. И не в хваленой следовательской интуиции дело. Просто я хорошо знал Кольяныча и легко мог представить, как на него действовало трибунное велеречие завуча. Она должна говорить так всегда – на поминках, на свадьбе, на педсовете. А кроме того, несколько минут назад я наблюдал прозрачное и в то же время непроницаемое отчуждение, возникшее вокруг Вихоть, когда она говорила поминальное слово.

– Так в каком положении возникло недопонимание между Коростылевым и Вихоть? – настырно сворачивал я Бутова на тернистый путь однозначных ответов.

– Они очень разные люди… На многое смотрели по-разному… И конечно, надо считаться… от-то… что Вихоть женщина, она была иногда мнительна, обидчива, ей казалось, что Николай Иваныч чем-то подрывает ее авторитет… От-то… Хотя я с ней не соглашался…

– Конкретно. Поясните конкретным случаем.

– Как вам сказать, от-то… Они оба словесники, литературу и язык преподают, программа одинаковая, а подход, методика разные… Екатерина Степановна строже, требовательнее, и процент успеваемости у нее выше… Был случай, когда восьмой «А» потребовал, чтобы Вихоть заменили на Коростылева… Но я, хоть убейте меня, не могу взять в толк, какое отношение имеют ваши вопросы к этой проклятой телеграмме? Вы же, надеюсь, никак не связываете…

– Ни в какой мере не связываю. Но мне надо знать все…

Из дома вышла на крыльцо Галя, помахала мне рукой и сказала Бутову:

– Оюшминальд Андреич, вас зовет за стол Екатерина Степановна. Она говорит, что неудобно, вам надо быть там…

Галя молодец, уже со всеми знакома, со всеми есть отношения, она любит людей и уверена, что это взаимно.

Бутов с неожиданной легкостью встал, жадно затянулся пару раз, и поднявшиеся над ним клубы дыма ясно показали, что пароход готов отчалить от пристани, только что наведенные сходни разговора, слабые швартовы вопросов и ответов разорвутся и рухнут в воду молчания.

Он мечтал уйти от меня и неприятных вопросов, но решиться не мог, не получив моего разрешения, отпущения, успокоения.

– Нам надо будет договорить, Оюшминальд Андреич, я вас завтра навещу… – пообещал я.

– Хорошо, я буду ждать, – тяжело вздохнул Бутов и затопал по ступенькам.

– А ты? – спросила Галя.

– Я приду через час. – И направился к калитке.

Повернул ключ в замке зажигания, и жигулиный мотор услужливо и готовно рокотнул, его металлическое четырехцилиндровое сердце рвалось в дорогу. Но я обманывал его – путь нам предстоял совсем не далекий. Полтора километра – до Дома связи. Я не хотел терять времени – фосфорические зеленовато-голубые стрелки автомобильных часов показывали четыре, а красная секундная, суетливая, тоненько-злая, спазматическая рвалась по кругу циферблата, неостановимо стачивая с дня стружку умчавшихся минут.

Выехал на асфальтовую дорожку, перешел на прямую передачу и покатил тихонько, почти бесшумно с косогора вниз – к центру Рузаева. Много раз доводилось мне отсюда уезжать, уходить, и почти всегда мне было грустно – не хотелось расставаться с Кольянычем. А теперь переполняло меня чувство холодной целеустремленной ярости и злой тоски, потому что знал: ухожу навсегда. Еще сегодня и завтра, может быть, через неделю я вернусь сюда, но сейчас я уходил от Кольяныча навсегда, потому что, отправляясь на поиски его убийцы, я затаптывал насовсем свой собственный след к этому дому, к своему прошлому, к самому себе.

Мрачная ненависть к убийце была сейчас во мне больше любви к Кольянычу, и от этого мне было трудно дышать, и я сам себе был противен.

Но свое дело я доведу до конца.