– А нам сегодня индюшек привезли. Хочешь, пошли со мною, покажу?
Киншоу посмотрел на него искоса. Он ничего не понял. Какие еще индюшки? Откуда? Он только плечами пожал.
– Им десять дней всего. Хорошие.
Сзади, подудев, выехал фургон. Мальчишка кивнул, человек в фургоне помахал ему. Киншоу подумал: он всех знает, его все знают. Он тут живет. Но я тоже тут живу, а никого-никого не знаю, только миссис Боуленд и тетку на почте. И Хупер никого не знает, мы как на луне живем. Он подумал про «Уорингс» за высокой изгородью, темный, неприступный. А этот мальчишка все время видел его, за ним следил.
Вот он нарвал подорожника, быстро связал пучок и стал сбивать темные макушки. Киншоу тоже попробовал, но у него ничего не получалось, ломался стебель.
– Неужели не умеешь? Ну, гляди...
Они стояли возле изгороди. Киншоу смотрел, как худые пальцы скручивают зелень. Ногти были совсем черные.
– Ну, теперь сам.
Киншоу снова попробовал.
– Это ж пара пустяков. Ну давай. Я капитан корабля, а ты – вражий фрегат. Ты открыл по мне огонь, я поворачиваю... – Темные семена посыпались вверх, твердые, как горох. Одна горошина угодила Киншоу в лицо.
– Так. Прямое попаданье! Я пробил в тебе брешь! Ты идешь ко дну...
– Погибаю, но не сдаюсь! Спускаю спасательные шлюпки! Врешь, не уйдешь!
Они вышли на мостик. Киншоу встал и расстегнул на рубашке все пуговицы.
– У меня свежие боеприпасы! Захожу с тыла...
Киншоу спросил:
– Твоя как фамилия?
Тот поразился. Киншоу подумал: мне бы самому знать, не спрашивать.
– Филдинг, а как же еще?
Киншоу промолчал. Филдинг. А он и не знал. Правда, фамилия самая обыкновенная.
– Ну, хочешь выйти из-под линии огня – беги!
Киншоу побежал. Подорожник они бросили; с ним возня большая и толку мало. Филдинг просто поднял руки.
– Трах-тах-тах-тах-тах!
Киншоу не знал, куда они бегут. Проселок прошел мимо домов и вывел на шоссе. Он бежал и радовался, ни о чем не думал. И проскочил мимо въезда.
– Ты куда это, а?
Киншоу стал. Филдинг уже далеко пробежал по дорожке. Въезд вел на ферму.
– Сюда. Мы ко мне идем.
Киншоу пошел за ним, уже шагом, приглядываясь к новому месту. Тут все было неожиданное, совсем другое, чем он привык. Нога скрипели на неутоптанном песке.
Филдинг его ждал.
– У нас корова телится. Хочешь поглядеть?
Киншоу замялся. Хупер бы по его лицу сразу все понял, стал бы дразниться: трус, утрись слюнявчиком, э, слабо, э, боишься! Ему не очень-то хотелось смотреть на то, как рождается теленок, мало ли, и тут все вообще какое-то странное. Ему не очень-то хотелось смотреть.
– Она небось не отелилась еще. Ну пошли, а потом на индюшек поглядим.
Киншоу положился на него, пусть за него решает. Вошли за калитку, пошли по бетонке скотного, и на них густо пахнуло коровьим навозом, силосом и соломой. Тощая кошка пулей метнулась от них и дунула по двору.
Филдинг сказал:
– Тут.
Киншоу подумал: ой, неохота идти, неохота смотреть, ой, господи... Филдинг будто услышал его мысли. Он сказал:
– Да ладно. Не хочешь – не надо.
Киншоу сжался:
– Нет, я ничего.
Распахнулась деревянная дверь. Внутри оказалось темно и жарко как в бане.
Он потом сам не знал, понравилось это ему или нет, страшно было или нет. Его как заколдовало все – запахи, звуки, он и не хотел смотреть, а не мог оторваться. Сперва, когда взглянул на корову, у него все захолонуло внутри, потому что сзади у нее торчали неловко телячьи ножки, а сам теленок пока прятался глубоко у матери в животе. Еще был взрослый в высоких сапогах, он все говорил чудно, басом, и рыжий мальчишка. Они, согнувшись, тянули теленка за ножки, как пробку из бутылки вытягивали. Были звуки: задыхалась корова, пыхтели люди, и запах – сладкий запах пота, и вдруг мягко, быстро чмокнуло и теленок, неуклюже, скользко выплюхнулся на солому, весь в крови, волосках и длинных, бесцветных прядях слизи.
Киншоу сам не заметил, как оказался на коленях рядом с Филдингом, и у него чуть не лопнула грудь, так было жалко людей и корову. Стойло было совсем рядом. Корова качнулась, тяжело, как верблюд, повернула голову и стала облизывать теленка, чистить от слизи и крови. Теленок пофыркивал, сопел, старался открыть глазки.
Как хорошо, думал Киншоу, просто ужас, меня сейчас вырвет, нет, нельзя, мне не страшно, нисколечко, и как хорошо. Он взглянул на Филдинга. Тот сидел на корточках.
Он спокойно бросил:
– Телка. Ничего телка. Крупная.
Киншоу умирал от зависти к его спокойствию, к тому, как Филдинг смотрел на все, говорил, пожимал плечами. Сам он никогда не видывал родов, в жизни бы не догадался, как это бывает. Он сказал:
– А здорово им тянуть пришлось.
Филдинг встал.
– Еще бы. Иной раз без веревки не обойдешься. Но Герда молодцом. Ей телиться не впервой.
– А... – Киншоу сказал. – А...
Коровий язычище вылизывал, вычищал телке ушки.
– Ну, пошли индюшек смотреть.
Киншоу думал: ему-то что, он такое чуть не каждый день видит, он уже все забыл. Вот бы мне забыть.
Индюшки были крошечные, безобразные, лохматые и позасунуты в проволочные плоские корзины, составленные одна на одну.
– Ух ты, сколько их.
– У нас всегда столько.
– Ух ты.
– Поглядел бы, как мы их на рождество разделываем. У нас гильотина такая, ну, а я всегда ящик держу, куда головы летят.
У Киншоу защипало глаза. Он представил себе, как каждая птичка видит, что других ведут под нож. Ему захотелось открыть клетки, взять каждого птенчика, подержать в ладонях, захотелось их всех повыпускать. Филдинг увидел, какое у него лицо. Он остановился у поленницы.
– Не думай, они ничего не чувствуют. Это все мигом. Жестокости тут нету.
– Ясно.
– Хомячка моего показать?
Киншоу кивнул. Он онемел от напора открытий, ошалел от новых запахов, и звуков, и страшных истин. Но пусть Филдинг и дальше его ведет, пусть все ему сразу покажет. А потом уж, один, он будет думать про это и думать.
Они прошли через баню на кухню.
– Это Киншоу. Знаешь, из «Уорингса». Можно, он обедать с нами будет?
– Уж как захочет.
Филдинг подошел к подоконнику, поднял голубую клетку.
– Ой, гляди-ка, опять всю постель сбил.
Женщина была высокая, в брюках. Она сказала:
– Он постель стелет по-своему, а не по-твоему.
– Знаю. Только надоело мне это. Гляди-ка, Киншоу.
Киншоу все смотрел на его мать. Волосы у ней были совсем прямые. Она улыбнулась ему и тут же снова перевела глаза к ножу и картофелине. Он подумал: все правильно, все как надо.
– Хочешь поглядеть?
Он пока еще мялся в дверях. Теперь он неуверенно вошел в комнату. Филдинг поставил клетку на стол и открыл дверцу.
– Подержи его, хочешь?
На мягком тельце хомячка проступали косточки, когти впивались Киншоу в ладонь. Хомячок ему не то чтоб очень понравился.
– Ну, будешь с нами обедать?
– Я... наверно, буду. Надо у миссис Боуленд спроситься.
– А, я ее знаю. А мать твоя где?
– У Хупера в больнице. Он расшибся, со стены упал.
Филдинг пропустил это мимо ушей.
– Тогда сбегай сразу спросись. Или бери мой велосипед, так быстрей будет.
Киншоу погладил хомячка по пушистой спинке. Глазки у хомячка были как черные бусины. Он подумал: я их всех сам нашел, сам, и пусть Хупер сюда не суется. Филдинг мой друг, мой. И все.
За окном, в большом саду, стояли фруктовые деревья. Все было яркое, четкое, пестрое на солнце.
– Велосипед в сарае, пошли покажу.
Филдинг взял хомячка и запихнул обратно в голубую клетку.
– Пошли.
Киншоу побежал за ним вприпрыжку.
Оказалось, мама в «Уорингсе». Она вышла из гостиной, всплеснула руками. Сказала:
– Ах, Чарльз, все чудно. Завтра Эдмунда отпустят домой!
Филдинг спросил:
– Так чего же ты не убежал?
– Убежал.
Они валялись в высокой траве на краю сада. На ветке живой изгороди раскачивался королек. Филдинг повернулся и посмотрел на Киншоу с сомненьем. Киншоу сказал:
