Это было счастливое и беспечное время. Дни и ночи шли своим чередом, уходили и возвращались вновь. Солнце радовало нас своим ясным ликом гораздо чаще, чем нынче, а пара яблонь за окном спасали от его палящих лучей в часы летнего зноя.
Нас было двое братьев - я, Стел, и Кладомир. Когда мы шли по улице вместе, никто не мог понять, как бог мог создать двух таких похожих людей с такими разными характерами. Он - старше меня на девять лет, сильный, высокий, и весь какой-то правильный, твёрдый, будто древний Чёрный лес на склонах таких же древних Холодных гор. Его глаза подобны каплям смолы, чёрным и ярким, а голос тихий, но очень густой. Его хочется слушать, и слушать, и слушать...
Я не такой. Я тонкий, колючий, как шип акации, суетливый и глупый, нескладный, как бескрылая птица. Почему-то меня все любят. Может, им нужно, чтобы рядом был кто-то более неуклюжий, чем они, чтобы чувствовать себя важнее?
А мне нравится Кладомир. Хотя, кроме меня, по-настоящему его никто не знает.
Мать беспокоила нас обоих. После того рокового дня, когда погиб отец, замёрз, заблудившись в горах, она изменилась. Хотя и продолжала оставаться красивой и доброй. Но всё чаще случалось ей смеяться через силу, терпеть огорчения и трудности, которые и замужним то женщинам бывают не по плечу. У неё была воля. У меня - нет. Если что-то получалось не так, как мне хотелось, я сразу выходил из себя, бесился и долго не мог после этого успокоиться.
Жили мы обособленно. (Я в то время ещё не знал, почему). Дома, стоящие внизу, собирались в кучные стайки, возле них по вечерам часто горели костры, молодёжь гуляла, пела песни, старики рассказывали детям страшные истории, было шумно и весело. Мать часто уходила туда, оставляя меня дома одного. Сначала мне было скучно и страшно, но постепенно я так привык к одиночеству, что, если и случалось, что мать меня отпускала, я сам предпочитал сидеть дома.
Кладомир был нам вместо отца. По будням он нанимался к кому-нибудь на работу, и все полученные деньги отдавал матери. А в выходные, с первыми лучами солнца он просыпался, укрывал меня, если нужно, своим одеялом, брал с вечера подготовленное ружьё, сумку, плащ Леохадры, и уходил в лес. На свете осталось очень мало по-настоящему хороших венщей, и то, что досталось Кладомиру от отца, позволяло ему быть одним из самых удачливых охотников в нашем селе. Может, из-за этого его недолюбливали люди завистливые и злые?
Я ждал его, думал о нём, и он всегда возвращался с добычей.
На праздные игры с другими детьми времени и желания у меня не хватало. Дом и хозяйство требовало к себе внимания. Мать одна не справлялась, и приходилось ей много помогать. Я не жаловался, нет. Со временем я стал получать от работы удовольствие. И работа никогда не кончалась. "Жизнь - это труд" - считал я в те дни. Когда нечего было делать, становилось тревожно на душе, будто что-то потерял. Я шёл к сверстникам, но смысла в их болтовне и играх не находил. Между нами было определённое различие, причины которого я не знал.
С матерью я тоже общался мало. Она больше любила молча смотреть на меня.
-Глупый ты, Стеля, совсем. Хмуришься, как дед старый.
-Отстань, - уворачивался я от протянутой к моим волосам руки, - вечно ты как...
-Глупый... - повторяла она и вздыхала, - иди, занимайся своими делами...
В такие моменты мне вдруг становилось до слёз жаль её огрубевшие от земли и воды руки, и некая сила - кто знает? - словно сдерживала меня, давя в спину и не пуская уйти.
-Мама!..
******
Да, это сон. Уже лишь сон. Память непорочного детства...
А песня всё льётся и льётся, завиваясь, словно стебли одуванчика, брошенные в воду, струясь и звеня на камнях, как светлый горный ручей.
Все реки текут под гору. И один из ключей великой реки жизни, некогда названный моим именем, медленно и неуклонно заворачивал в лукавый круговорот несвободного падения...
Двенадцатую весну я встречал, будучи болен. Сквозь отёкшие ото сна веки, сквозь слипшиеся ресницы, вдруг прорывается жёлтый, отдающий хлебным полем, мёдом, луговыми цветами, луч солнца. Я пытаюсь дотянуться до него, но захожусь в приступе кашля, и тут же прохладная ладонь ложится на мою грудь, и я снова ощущаю у губ синеву лечебной настойки.
-Пей!
Тихо так, ласково, не возразить.
-Пей!
Благодатная влага втекает в воспалённое горло, оставляя на губах горьковатый, чуть пряничный привкус. И снова приходит сон и покой. А потом вновь жар, неистовое сердце, будто опьянев от обилия крови, бьётся резко и сильно.
Тик-так, тик-так! Где-то поют часы, их ход отдаётся в ушах эхом, как от колокольного звона. Но мне хорошо, потому что я знаю, что хуже уже не будет. Если не слушать часы, то вокруг тишина, больше которой в мире нет ничего, но вот они начинают бить - Боммм! Боммм! Боммм! Боммм! С каждым разом всё сильнее, я сбился со счёту, и сжимаюсь от страха с каждым следующим звуком, опасаясь, что он будет последним...
И снова луч. На этот раз тёплый, густой, сильный, как знойный полдень. Брат тихо входит в комнату. Я приветствую его улыбкой.
-Лежи! - он прижимает палец к моим губам, - я посижу рядом. Хочешь, расскажу тебе что-нибудь? Слушай...
И я слушаю его плавную речь, потихоньку засыпая. Вновь приходит спасительное забытьё.
Но вот, наконец, миг свободы. Меня уже ничто не держит в постели. Странное ощущение жажды света и силы. Спускаюсь к реке, обходя круглые пятна прогалин на слежавшемся снегу. Неужели воздух может быть таким вкусным? Какой у него свежий, славный аромат!
-Кладомир, ты возьмёшь меня с собой на охоту?
-Зачем?
-Хочу!
-Мал пока, подрасти.
-Да ну! Я сейчас хочу. Вырасту - хотеть не буду.
-Откуда тебе знать?
-Не могу же я всё время одно и то же хотеть. Надоест, наверное.
-А ты перехоти.
-У-у-у! Ну возьми! Ребята помрут от зависти. Возьми, а?
Он долго не соглашается. День, два. Я даже уговорил мать. У Кладомира свои принципы и бездна терпения. Наконец, к концу недели сдался. Как мне это удалось?
Охота! О, это магическое слово! О-хо-та! Как это, должно быть, здорово! Я мечтал о ней во сне и наяву, я думал о ней постоянно, она представлялась мне чем-то большим, ёмким, возвышающим над действительностью, над домом и рекой, над работой и учёбой... Некое чудное времяпрепровождение. Я почти не сомневался в том, что, когда вырасту, стану охотником.
