Существовало еще одно направление духовной жизни того времени – еретичество. Оно возникало или из языческих корней, или в связи с влиянием других, прежде всего западных, идеологий (католичества, протестантизма, иудаизма) и ислама. Среди ересей выделяются стригольническая в Новгороде (XIV–XV вв.), «жидовствующих» (новгородско-московская, прозванная так за предпочтение Ветхого Завета, XV–XVI вв.). Представители последних находились под влиянием реформационных движений, отрицали поклонение иконам, монашество, церковную организацию и т. д. Ереси Матвея Башкина и Феодосия Косого отличались антидогматическим и анархическим характером.

И.Н. Экономцев выделяет четыре волны или эпохи русского Возрождения. Первая наступает через 2–3 поколения после Крещения Руси, основана на идеях протоисихазма; вторая – в XIV–XV веках как результат «второго южнославянского влияния» и продолжавшей жить на Руси исихастской традиции; третья – в XVIII – начале XIX века, связана с реакцией на «антинациональную» политику Петра I; четвертая – связана с духовной деятельностью и творчеством старца Амвросия и Достоевского.

Г. Флоровский такими словами начинает свое исследование «Пути русского богословия» (1937): «С изумлением переходит историк из возбужденной и часто многоглаголивой Византии на Русь, тихую и молчаливую. И недоумевает, что это. Молчит ли она и безмолвствует в некоем раздумье, в потаенном богомыслии или в косности и лени духовной, в мечтаниях и полусне?..» Автор начинает свой ответ из истории Византии. По его мнению, она в Х веке вовсе не была в упадке, но, наоборот, «это была одна из эпох византийского расцвета и возрождения». И более того, автор считает, что «в Х веке Византия была, строго говоря, единственной страной подлинно культурной во всем “европейском мире”».

Флоровский оспаривает то общераспространенное «просветительское» мнение, будто восприятие византийской культуры изолировало Древнюю Русь от «великих семейств рода человеческого» (П. Чаадаев, Г. Федотов). А если и можно говорить о трудностях и кризисах древнерусского развития, то они касаются культуры, а не бескультурности. На упрек, брошенный в сторону славянского языка Церкви, который якобы стимулировал отрыв от классической культуры и культуры Западной Европы (Г. Шпет, Г. Федотов), он остроумно замечает: «То верно, что в древнем Киеве не знали ни Гомера, ни Вергилия. Но ниоткуда не видно, что этому помешал именно славянский язык богослужения».

Одну из причин данного кризиса Флоровский усматривает в «мысленной нераскрытости древнерусского духа», который, по сути, был «кризисом византийской культуры в русском духе». Другой причиной является то, что «византийское наследие было оставлено и полузабыто». В этом отречении «от греков» Флоровский усматривает «завязку и существо» последующего Московского кризиса культуры. Следующая причина кроется в том, что «заимствованная византийско-христианская культура не стала “общенародной” сразу, а долгое время была достоянием и стяжанием книжного или культурного меньшинства. Это было неизбежной и естественной стадией процесса». В этой связи Флоровский выделяет «дневную» (христианскую) и «ночную» (унаследованную из язычества) культуру. Исходя из этого «болезненность древнерусского развития можно усмотреть прежде всего в том, что “ночное” воображение слишком долго и слишком упорно укрывается и ускользает от “умного” испытания, поверки и очищения». Кроме того, «изъян и слабость древнерусского духовного развития состоит отчасти в недостаточности аскетического закала… в недостаточной “одухотворенности души”»[25].

П. Флоренский определяет специфику древнерусской культуры и философии в статье «Православие» (1909). Здесь он высказывается против противопоставления раннего христианства позднему, вскрывает внутренний и необходимый элемент в той организации Церкви, которая создавалась исторически. Не только отдельный человек, но даже и народ не может вместить в себе полностью абсолютную истину, поэтому каждый народ принимает Евангелие по-своему. В связи с этим можно говорить и о специфике русской веры. Последняя, по мнению философа, сложилась из взаимодействия трех сил: «греческой веры, принесенной нам монахами и священниками Византии, славянского язычества, которое встретило эту новую веру, и русского народного характера, который по-своему принял византийское православие и переработал его в своем духе», – «вот те три силы, которые пришли во взаимодействие, чтобы образовать то, что мы называем русским православием».

Византинизм характеризуется Флоренским тем, что в нем философское рассмотрение религии соединено с высокой оценкой важности обряда, а исполнение последнего «становится рядом и даже выше исполнения нравственных заветов». Кроме того, для «армян, болгар, греков и русских народность неотделима от церковности, так что “православный” и “русский” становятся синонимами». К этому присоединяется еще и то, что по условиям образования восточной Церкви, понятие царя слилось с понятием Церкви, «идея царя соединилась с идеей православия, Церковь стала немыслима без царя». Философ подчеркивает, что византинизм явился для славян огромной силой, так как он поддерживался властью, был сам по себе силой организованной, «нес с собой науку, гражданское и церковное право, просвещение»; «он явился источником, откуда русский народ пил веками, почти не имея ничего другого»[26].

Но нельзя идеализировать культурную преемственность и считать, будто в «трансплантации византинизма в русскую и в целом славянскую среду проявила себя какая-то удивительная совместимость»[27]. Ведь византинизм как готовое, сложное, обставленное подробным ритуалом вероучение «было внесено в страну, сплошь языческую, населенную народом совершенно иного склада, чем тот, который создал византийское понимание христианства». Русский крестьянин, наиболее полно и искренно исповедующий православие, верящий в Бога, Церковь и таинства, одновременно с этим «не менее твердо верит в лешего, сарайчика, заговоры и т. п.». Флоренский выделяет такую черту православия на Руси, как «перевес культа и, в частности, обряда над учением и моральной стороной христианства. Брань, драка, пьянство – меньший грех, чем нарушение поста…». Вместе с тем наш народ, продолжает Флоренский, «усваивал христианство не по Евангелию, а по Прологу (жития святых), просвещался не проповедями, а богослужением, не богословием, а поклонением и лобызанием святынь»[28].

Ф.М. Достоевский вслед за Гоголем отмечал следующее:

Самыми зримыми и впечатляющими по всей Руси были архитектурные творения – храмы Софии, построенные по образцу константинопольского. В древнерусской духовной культуре символ Софии Премудрости вызывает особый интерес. Он проходит через всю тысячелетнюю историю отечественной культуры, отразившись в памятниках архитектуры, живописи, пластики, письменности. София – это, во-первых, величественный храм, символ благоустроенности бытия, гармонизации хаоса, мощи державы; во-вторых, иконографический сюжет, в образно-поэтической форме трактующий горнюю Премудрость; в-третьих, тема письменных источников, разнообразно толкующих образ пластически выраженной глубокой мысли; в-четвертых, символически зашифрованная философема, которая зримо воплощает в себе характерное для средневековья образное представление о высшей мудрости.