Неловко кашлянув, адвокат, чьи полные щёки раскраснелись после выпивки, произнес:
— Мне обидно говорить это, но перспективы апелляции очень невелики. Практика по такого рода делам очень неблагоприятна. Вы ведь знаете — там, где замешана политика, все иначе, чем обычно. В то же время на апелляцию придется потратить немало времени и средств.
— У тебя что, есть деньги, Илай? Или ты планируешь собирать их с прихожан?! — спросил я раздражённо. — Мы потратили достаточно средств на бесполезные судебные процессы, в которых у нас нет ни малейших перспектив.
— Я вовсе не говорю, что я… — неловко потупился адвокат.
— Нет ничего зазорного в том, чтобы требовать оплату за добросовестно выполненную работу, — прервал его я. — Я обязательно верну тебе долг, Влад… в течение нескольких месяцев.
Мы задолжали Владу около 20 тысяч фунтов за ведение моего дела, дела Джека Сорена и еще полудюжины других. Если честно, я не представлял себе, как мне выплатить этот долг. Всю кассу клуба конфисковали, а все мои личные средства, вырученные за счет продажи автомобиля, «съел» наложенный на меня штраф. На мне все еще висели невыплаченные 42 тысячи фунтов штрафа, и теперь, когда я лишился работы, единственным путем их взыскания оставалось пустить с молотка здание «Доброй Надежды», если только я не найду, у кого срочно одолжить эту сумму.
— В этом месте нам стоит остановиться, — продолжил я. — Ты должен вернуться к делам других клиентов, которые приносят хоть какой-то доход. А мы должны спуститься с неба на землю и устроить как-нибудь наши жизни. Больше никаких апелляций.
Илай вначале порывался было возразить, но вдруг сдулся и грустно посмотрел на донышко пустой рюмки. Я был прав, и он понимал это. Горестно вздохнув, Кац прикоснулся пальцем к сенсорной кнопке с надписью «Расчет» и пробубнил свое имя. Идентифицировав владельца голоса, и проверив, что он же владелец отпечатка пальца, надавившего на кнопку, компьютер списал сумму в размере стоимости заказанных напитков с личного расчетного счета Владислава.
— Не стоило, Влад, я бы за свое сам рассчитался, — запротестовал пастор Хендрикс.
— Забудьте, мужики, — махнул рукой он, поднимаясь. — Я домой, ладно? День сегодня был длинный. Насчет долга не переживай, Димитрис. Я тебе доверяю, и не тороплю.
Попрощавшись с адвокатом, мы с Илаем еще какое-то время сидели наедине. Выпив еще рюмочку, он завел привычный разговор о церковных мессах, утверждая, что они ничуть не менее вдохновляют, чем собрания клуба, и что мне стоит обязательно появляться там почаще. Я почти не слушал. В сознании вертелся тягучий кисель из переживаний последних недель. В прошлое заглядывать не хотелось, в будущее смотреть было страшно. Во время последнего посещения полиции детектив Моралез «дружески» намекнул мне, что через месяц — другой суд отменит мою подписку о невыезде, и что я поступлю весьма разумно, если покину Сидней. Я ответил, что разберусь без него, но на самом деле всерьез рассматривал возможность последовать его совету. Не так уж многое держало меня теперь в Сиднее, а в глубинке было проще найти работу. Может, стоило отправиться обратно в Генераторное, которое после войны начали пытаться отстраивать?
— Не помешаю? — вдруг услышал я рядом женский голос.
§ 95
Встрепенувшись, я увидел, как на освободившийся стул Влада устало садится хорошо знакомая мне невысокая брюнетка, отряхивая воду со своего плащика и раскрывая зонтик, чтобы он просушился. Она тоже присутствовала на кремации.
— Вообще-то мы собираемся уходить, — хмуро ответил я, и порвался было встать, но Илай остановил меня, дружелюбно положив руку на плечо и понимающе шепнул:
— Я пойду, Димитрис. А ты пообщайся, если нужно, с дамой.
Мне хотелось возразить, что я вовсе не горю желанием общаться с этой «дамой». Но вдруг я почувствовал, что у меня просто нет сил на очередной раунд препирательств. Стих гнев, испытываемый мною в отношении Гунвей, Фламини и других людей, втянувших Питера в историю, стоившую парню жизни. На смену гнева пришли грусть и философское смирение.
Посмотрев на лицо этой женщины, я с удивлением признался себе, что все еще пленен ее обаянием. За последние недели я неоднократно наблюдал за ее работой. Чувства к ней у меня были двойственны. Какая-то часть меня все еще была озлоблена на Фламини за ее роль в истории с Питером, и презирала дешевую адвокатскую риторику, за которой, скорее всего, скрывались лишь личные амбиции и пиар. Другая часть меня восхищалась смелой, дерзкой и энергичной манере, в которой Лаура бесстрашно сражалась в неравном бою с правоохранительной системой. Обе части сходились лишь в одном — это была одна из наиболее привлекательных женщин, которых я повидал на своем веку. А может, и самая привлекательная.
В ее присутствии я, словно подросток пубертатного возраста, чувствовал себя очень неловко. Когда я смотрел на нее, то сам не замечал, как фантазия уносит меня куда-то далеко. Я представлял себя таким, каким мог бы быть, сложись моя жизнь иначе — стройным, красивым, гладко выбритым, хорошо одетым тридцатичетырехлетним мужчиной, дружелюбным, обаятельным. Если бы я был таким — может быть, тогда у меня теоретически могло бы быть что-то общее с женщиной, похожей на нее. Но эти фантазии были бессмысленными и глупыми. А вдобавок вредными.
Мы с ней были существами из разных миров, которых разделяла настолько огромная пропасть, что нас весьма условно можно было отнести к одному биологическому виду. Бизнес-леди в норковой шубке, выходящая из офисного центра в направлении своего спорткара, может иногда пройти в паре шагов от пьяного бомжа, дремлющего на бровке, и даже пробежаться по нему взглядом. Но от этого он не перестанет быть в ее глазах всего лишь частью окружающей среды, декорацией, но уж никак не личностью, с которой ей могло бы прийти в голову взаимодействовать каким-либо образом, кроме как кинуть ему пару монет. Я готов был ручаться, что Фламини не могла и предположить, что в голове у покрытого шрамами седовласого типа вроде меня могут возникнуть мысли о ней как о женщине. А если бы она узнала об этом, то это, вероятно, повергло бы ее в недоумение и вызвало бы отвращение.
Я много работал над тем, чтобы примириться с собой таким, каким я стал после войны. И я считал, что преуспел в этом за прошедший год. Но близость к этой женщине сводила все мои старания на нет. При ней я чувствовал боль из-за воспоминаний о том, чего я теперь навсегда лишен. И поэтому я сторонился ее, как мог. До этого дня я и представить себе не мог, чтобы она подошла ко мне и заговорила. Я не сомневался, что был для нее не более чем второстепенным персонажем в одном из множества ее судебных дел, память о котором держалась в ее головке ровно столько, сколько показания этого персонажа имели значение для дела.
Теперь я был в состоянии, близком к смятению. Я нервно поглядывал на нее исподлобья из-под копны густых седых волос, которые, как я в этот момент сообразил, мне стоило бы мыть намного чаще. Мне сложно было представить себе, зачем она могла явиться. В своем стильном плащике, с сумочкой из модного бутика и роскошным кольцом на пальце, Фламини казалась вопиюще неуместной в этой забегаловке.
— Чего желаете? — донесся преувеличенно-любезный женский голос из терминала на столике.
— Содовую, — ответила женщина.
В ее решительных интонациях я с удивлением ощутил изрядную усталость.
— Стакан воды без газа, — произнес я.
Какое-то время мы сидели в тишине, преисполненной неловкости. Я заметил, что Фламини чувствует себя в этом месте неуютно. Ее яркие синие глаза скептически оглядели заляпанную столешницу, покрытую крошками, а затем тревожно пробежались по сторонам. От нее не укрылось, как двое алкашей шепчутся, указывая на нее пальцем, очевидно, делясь фантазиями о том, как бы они ее отымели, либо обсуждая план, как сорвать с ее пальчика яркую блестяшку и сдать ее в ломбард.
Я был бы рад любому предлогу распрощаться с ней. Но в этой ситуации это было невозможно.
