— Пусть твой дружок ведет себя по-человечески, — неохотно убрав руку от оружия, буркнул Петр.

— Да пошел ты! — выругался на заднем сиденье Миро.

— Идем, Миро. И спрячь свою флягу подальше. Мы не для того сюда приехали, чтобы бухать и ругаться на могиле моей матери.

— Ты прав. Извини.

Выйдя из машины и ступив кроссовками на еще слегка влажную после ночного дождя почву, я надел темные солнцезащитные очки и плотно надвинул на лицо респиратор. Перед глазами на сетчаточном компьютере замигало предупреждение, что уровень радиации несколько превышает допустимые нормы. Что ж, мы здесь не надолго.

Открыв багажник, я достал оттуда коляску Миро, помог ему выбраться из салона. Затем взял пышный букет перевязанных ленточкой живых полевых цветов, которые я едва смог отыскать перед выездом, обегав весь базар у выезда из Олтеницы. В лицо дул прохладный равнинный ветер.

— Идем, — молвил я, глядя вперед.

— Жду вас двадцать минут, — не выходя из салона джипа, проворчал Петр нам вслед.

— Козел, — пробормотал про себя Миро, но, глянув на меня, вздохнул: — Прости.

Кладбище все еще было здесь. Может быть, оно стало даже больше с того дня, когда я его видел. Но сразу было заметно, что прошло много лет с тех пор, как жители Генераторного перестали его проведывать. Нет, конечно, могилы не заросли бурьяном — ничто не могло расти на радиоактивной почве под палящим солнцем пустошей. Однако возле них не видно было больше тех скромных знаков внимания, которые обычно оставляли родственники покоящихся здесь людей — искусственных цветов и свечей в лампадках. Лампадки, оставшиеся здесь еще со старых времен, давно проржавели, а пластиковые имитации цветов были размочены дождями и разбросаны ветрами.

Мрачное место. Мрачное и пустое. Оно не ассоциируется у меня с моей мамой. И я не хочу, чтобы ассоциировалось. Она была совсем не такой. Ее душе, если только душа действительно могла существовать отдельно от тела, здесь не место.

Ветер трепал в моих руках поникшие полевые цветы, заботливо выращенные в теплицах Олтеницы, которым предстояло умереть за считанные часы в этом не приспособленном для жизни месте. Из респиратора доносились искаженные звуки моего тяжелого дыхания. Я потерянно остановился около пепелища, окидывая взглядом сотни крестов и гадая, какой из них мне нужен.

Зачем я здесь? Если я надеялся, что я стану здесь ближе к людям, которых мне не хватает — я ошибался. Они были так же далеко от этого места, как и от Сиднея. Пожалуй, даже дальше. Я чувствовал себя здесь невыносимо одиноким. К душе вдруг начала подкатывать такая волна безысходной черной тоски и отчаяния, какую я прежде никогда и не знал.

— Может быть, вон тот, — подъехав ко мне, Миро кивнул на высокий деревянный крест, стоящий совсем близко к храму, несколько обособленно от остальных.

Ноги сами повели меня к этому кресту. Его возраст сложно было определить. Он был очень грубо сколочен, однако он был выше других крестов на кладбище, почти два метра высотой. Словно кто-то хотел подчеркнуть что-то, сделав его таким высоким. Однако я тщетно искал на нем какие-либо надписи или опознавательные знаки.

— Как думаешь, он? — спросил Миро, подъехав к кресту.

— Я думаю, это не важно, — пустым голосом ответил я.

Присев на корточки, я положил букет на землю у самого креста. К глазам вдруг подступили слезы. До чего же сиротливо смотрелись эти веселые разноцветные цветочки на сырой кладбищенской земле! Беззаботно и весело, словно невинные дети, они вторглись в здешнее царство тлена и забвения, не понимая, как они здесь чужды. Мне было жаль оставлять их тут. Своими яркими лепестками и нежным ароматом пыльцы они образовали маленькую светлую точку посреди бескрайнего серого ландшафта покинутой земли. Но лишь на миг. Прожорливая серость быстро наползет на них со всех сторон, пожрет их, погасит этот одинокий огонек. Цветы завянут под палящим солнцем и опадут, а злобный ветер рассеет их над пустошью. Но это будет потом. А сейчас, в этот миг, они все еще живут.

«Я так люблю тебя, мамочка», — прошептал я, склонив голову и положив ладонь на грубую отсыревшую древесину. — «Как же я хочу верить, что твоя душа где-то есть! Где-то, где ей хорошо». Я мог бы дать волю воображению. Мог бы представить себе, как она отвечает мне. Здесь, в этот момент, это было бы легко себе представить. Но я не стал. Я не хотел обманывать себя. Я должен был быть сильным, принимать жизнь такой, как она есть. Как бы это не было тяжело.

— Дима, — меня слегка потормошил за плечо Миро. — Давай пойдем отсюда.

— Да, сейчас.

— Прошу, пойдем, — в голосе брата прозвучала тревога. — Там какие-то люди приближаются с той стороны кладбища. Лучше нам с ними не встречаться.

Сделав глубокий выдох и мысленно попрощавшись, я резко поднялся на ноги и взял себя в руки. По телу прошла нервная дрожь. Мирослав прав, я отчетливо вижу какие-то силуэты, выплывающие из тумана среди могильных крестов.

— Идем! — взволнованно согласился я.

Я пошел прочь быстрым шагом, но все же держался позади Миро, который проворно катил свою коляску по буграм и ухабам. Мы практически успели скрыться за пепелищем, когда позади (ближе, чем я думал) раздался протяжной свист. Я понадеялся, что он адресован не мне, но следом за свистом донеслись звуки русской речи:

— Эй, постойте-ка, товарищи! Куда так спешите?!

Голос мне не понравился — он был неестественно бодрым и веселым для той обстановки, в которой произошла эта незапланированная встреча. Таким тоном могут разговаривать люди, которые не считают, что им грозит опасность, а скорее сами ее представляют.

— Не останавливайся, — шепнул я Миро.

Внедорожник Петра был уже буквально в пятидесяти шагах впереди нас. Лучшим выходом будет просто сесть в него и уехать, притворяясь глухими. Может быть, получится. Я махнул рукой Петру, попробовав жестом показать ему, что пора заводить мотор. Но шаги за нашими спинами становились все отчетливее и быстрее — нас нагоняли.

— Эй, а ну подожди-ка, дружище! — уже совсем близко позади донесся требовательный голос.

Ничего другого не оставалось. Остановившись (до машины оставалось еще шагов двадцать) я развернулся, приветливо развел руки в знак добрых намерений и искривил рот в притворной улыбке, которую, впрочем, вряд ли кто-то мог бы заметить под респиратором.

Человек, идущий за мной, оказался уже совсем близко — шагах в десяти. Одного взгляда на него оказалось достаточно, чтобы понять — ничего хорошего от такого встречного ждать не стоит. На нем были резиновые сапоги, камуфлированные штаны и кожаная куртка грубой работы, к которой был пришит бесформенный капюшон. Нижнюю половину лица прикрывала черная полумаска. Верхняя половина оставалась открытой, и в тени капюшона я мог видеть смуглую обветренную кожу, недобро сощуренные черные глаза и острый переломанный нос. За спиной у человека виднелся небольшой походный рюкзак. На ремне был закреплен подсумок. Красноречивее всего был автомат системы Калашникова со складывающимся прикладом, который уверенно сжимали мозолистые руки в старых потрепанных полуперчатках.

— День добрый! — поздоровался я все на том же русском языке, опасливо глядя на ствол автомата, пока еще смотрящий в землю. — Не думал встретить никого в таком пустынном месте!

— А-а-а, так ты все-таки меня понял! Еще и по-русски говоришь! — обрадовался незнакомец, сделав еще несколько осторожных шагов в мою сторону. — А я уж было думал, ты от меня убежать решил. Еле догнал. Ха-ха!

Мне не понравился оценивающий взгляд, которым этот малоприятный персонаж окидывал меня и Миро — будто приценивался, задорого ли можно продать то, что на нас надето. В этот момент двигатель нашего внедорожника заработал, и хищный взгляд незнакомца сразу же заинтересованно переместился на автомобиль.

— Эй, чего стали столбом?! — раздраженно прикрикнул на нас по-румынски Петр, высунувшись из окна, и в этот момент его взгляд сфокусировался на третьем человеке. — Эй, кого это вы с собой притащили?! Мы так не договаривались! Никого я забирать не буду, ясно?!