Вторым и последним человеком, с которым я решился обсудить свою идею (насчет Джен я был уверен, что ей это не понравится), конечно же, стал Роберт Ленц. Мы встретились с ним за чашкой кофе ранним утром, перед тем как он отправился на службу, а я — на ежедневную тренировку. Как я и ожидал, Роберт воспринял мой замысел с удивлением и даже шоком, а успокоившись и пораскинув мозгами, сделался скептичен и слегка обеспокоен.

— Не думаю, что это разумная мысль, Дима, — с непривычной для него категоричностью высказал мой опекун. — Быть может, в теории это звучит и неплохо, но в реальной жизни ни один бюрократ не станет накликать на свой зад такие осложнения.

— Джефф сказал мне то же самое.

— Ты ведь и сам должен понимать это, как сын дипломата. Речь идет о мировой политике. Об отношениях между сверхдержавами, которые балансируют на грани вынужденного партнерства и холодной войны. На таком уровне принято семь раз отмеривать и взвешивать, прежде чем делать хоть малейший шаг. Ты ведь знаешь, все эти годы Союз демонстративно не признавал наших Олимпиад и проводил свои собственные игры. То, что они согласились на объединение, проведя игры 82-го в Сиднее и 86-го — в Новом Тяньцзине, стало настоящим триумфом нашей дипломатии. Впервые в истории к нам прибывают две сотни спортсменов и три тысячи человек сопровождения из Союза, в том числе видные политические деятели, функционеры Коммунистической партии Китая. Далеко не все в восторге от такой перспективы. Наше шаткое согласие будет висеть на волоске. Если существует хоть малейшее подозрение, что какая-то мелочь может все испортить, эту мелочь ни в коем случае не допустят.

— Для меня это не «мелочь», Роберт.

— Ты — всего лишь один человек, Дима, даже не резидент Содружества. Без обид.

Роберт был совершенно прав, и я понимал это так же ясно, как и то, что я не отступлюсь от своего плана, если будет существовать хотя бы мизерная вероятность того, что его удастся воплотить в жизнь. Роберт вряд ли поймет это, этого точно не поймет Дженни, но я-то понимаю, что творится в моей собственной душе. Разговор с генералом Чхоном летом 79-го не выходил из моей головы все эти годы, становясь причиной ночных кошмаров, в которых я снова и снова переживал смерть и страдания своих родителей, чувствуя, что я предал их и бросил умирать. Чувство вины никогда не покинет меня, если я не сделаю того, что должен. И я это сделаю!

Поскольку я понимал, что осуществимость моего замысла напрямую зависит от моих успехов на грядущих играх, я взялся за тренировки с небывалым усердием, отставив все прочее на второй план. Если раньше я стремился к сбалансированному физическому развитию, уделяя равное внимание всем своим мышцам и выполняя широкий спектр разных упражнений, то с этого дня все мои усилия были направлены на повышение своей формы как боксера.

— Сегодня я пообщался с одним человечком, — поведал мне Джефф перед началом тренировки на пятый день после того, как я озвучил ему свою просьбу.

По установившейся привычке, мы тренировались в том самом спортивном комплексе, где я занимался еще, будучи учеником интерната, когда готовился к юношеским играм 78-го. Олимпийский комитет Австралийского Союза выделил на подготовку спортсменов достаточно средств, чтобы мы могли арендовать себе один из трех имеющихся здесь рингов и отдельную тренировочную зону на весь период подготовки. По распоряжению Джеффа, персонал спорткомплекса огородил пространство вокруг нашей тренировочной зоны красной веревочкой с надписью: «Вход воспрещен. Тренировка олимпийской команды». Эта мера была направлена, по замыслу тренера, на то, чтобы никто не мешал тренировке. Однако на деле эффект оказался противоположным. За ленточкой то и дело собирались зеваки из числа посетителей зала, наблюдая за тренировкой, обсуждая ее и щелкая вспышками фотокамер.

— И что?! — с надеждой воскликнул я.

— Не могу сказать тебе ничего утешительного, приятель. От того, что я ему сказал, этот парень покрылся крупными пупырышками, в ужасе перекрестился и закричал, чтобы мы и думать об этом забыли.

— То есть, он даже не захотел поднять свой зад и связаться с кем-нибудь из министерства внешних дел, просто на всякий случай? — раздраженно буркнул я.

— Никто не хочет лезть в большую политику. Мы с тобой всего лишь мелкие сошки, парень, хоть мы и умеем немного махать кулаками. Я бы не рассчитывал, что ради нас кто-то будет переворачивать мир, — сочувственно похлопав меня по плечу, молвил умудренный опытом тренер.

— Речь идет всего лишь об одном запросе по дипломатическим каналам! Мир бы от этого не перевернулся! — не прекращал возмущаться я, не готовый смириться с тем, что мой замысел терпит провал.

— Парень из олимпийского комитета шепнул мне, что ты можешь рассчитывать на что-то другое. Он намекнул, что, если ты завоюешь медаль, комитет может состряпать благодарственное письмо или что-то такое, на имя мэра. А тот уж, как пить дать, сделает тебя резидентом. Как тебе? Вовсе не плохо, правда?

— Это не то, что мне требуется, — упрямо покачал головой я.

— Но ты ведь тогда не обязан будешь работать там, где тебе скажут. Сможешь, например, начать профессиональную карьеру. У тебя могут быть неплохие перспективы, братишка.

Но я лишь продолжил качать головой, раздраженно косясь на вспышки фотокамер. Меня бесила мысль о том, что все эти чиновники просто не желают пошевелить задницами и создать себе какое-то неудобство, пусть даже это спасет жизни одного или двух ни в чем не повинных людей. Ведь эти люди не были резидентами, как и я, а значит, они и «людьми» не могли считаться в искаженной бюрократической вселенной. Но я не намерен был так все оставить.

Не посоветовавшись ни с Джеффом, ни с Робертом, ни с Джен, одним из вечеров я потратил два с половиной часа на то, чтобы собственноручно написать официальное обращение, в котором изложил свою просьбу на двух страницах. Я не мог похвастаться большой искусностью в сочинении писем, однако это, после прочтения окончательной версии, показалось мне вполне приличным. Не колеблясь, я поставил свою электронную цифровую подпись и нажал на кнопку «отправить», убедившись, что результат моего творчества поступил на обработку в электронные канцелярии всех пяти инстанций, которым он был адресован. В шапке письма (к счастью, в интернате нас научили правильно их составлять, да и по папиной работе мне это было немного знакомо) значились: Начальник муниципального департамента Сиднея по вопросам спорта, Президент Олимпийского комитета Австралийского Союза, Президент Международного олимпийского комитета, Министр-координатор Содружества наций по внешним делам, Протектор Содружества наций.

Уже через два дня мне позвонил Роберт Ленц, и по его голосу, куда более строгому, чем это обычно бывает в разговорах со мной, я понял, что он уже узнал о моей выходке из каких-то своих источников.

— Взрослые люди предпочитают посоветоваться, прежде чем сделать нечто подобное, Димитрис.

— Ты, как всегда, хорошо информирован, — вздохнул я. — А как же закон о конфиденциальности индивидуальных обращений?

— Я — твой опекун, Дима. До тех пор, пока тебе не исполниться двадцать один год, все подобные вещи будут переадресовываться на меня. Если ты, конечно, не жалуешься на издевательства с моей стороны.

— А я и забыл об этом, — тяжело вздохнул я, вспомнив, что лишь 10-го мая этого года я стану совершеннолетним по законам Сиднея.

— Чего ты рассчитывал этим добиться, после того как сразу несколько людей, знающих эту систему немного лучше, чем ты сам, сказали тебе, что это не даст результата?

— Если бы я привык легко сдаваться, я бы не участвовал на этой Олимпиаде, верно? — не растерялся я.

Мой опекун лишь тяжело вздохнул. Я вдруг подумал, что шумиха, которая может развернуться вокруг меня, вовсе не на руку Роберту и может, пожалуй, повредить его служебному положению. Он официально был моим опекуном по решению суда, и кто угодно, при желании, мог раскопать эту информацию.