В книгах он выражается несколько сложнее. Например, в «Ad me ipsum» он пишет, что брак разрешает «две антиномии бытия – времени и срока, одиночества и общности». Поэтому, с его точки зрения, жизнь без связи ведет к жизни без предназначения, и тот, кто не женится, влачит бесполезное «предсуществование». Ничего удивительного, что с такими теориями Гуго Гофмансталю приходилось нелегко в Берлине и Париже золотых двадцатых годов. Зато в Родауне, аристократичном пригороде Вены, куда он перебрался, и на театральных фестивалях в Зальцбурге супружеские пары с благосклонной улыбкой слушают арии с его тезисами, держась за руки.

А как часто сам Гуго фон Гофмансталь держит за руку свою Герти? Трудно сказать. В его прозе и письмах никогда не упоминаются два человека – Герти и он сам; даже друзья считают его молчуном в том, что касается его внутреннего мира, а также еврейских корней. Это относится и к будущему, уже в двадцатые годы он панически предостерегает всех от попыток написать его биографию, потому что это «нелепо», и обещает оставить после смерти необходимые распоряжения, чтобы «не допустить подобной дешевой болтовни».

Он наглухо закрыл свои внутренние, ранимые области, и над его сверхчувствительной душой властвуют телесность и эротика. Брак для него – умственное понятие, можно сказать, весьма убедительная концепция. Замечает ли он, что ее, как и многие хорошие концепции, довольно трудно воплотить в жизнь? Герти родила от него троих детей: в 1902 году Кристиану, в 1903 году Франца и в 1906 году Раймунда, но Гуго фон Гофмансталь каждый раз устраивает так, что роды происходят во время его длительных поездок и выступлений за границей. И он не спешит возвращаться домой. Да, всю свою жизнь он виртуозно уклонялся. От друзей, обязанностей, детей, работы. А от женщин? Этого мы не знаем. В юности он отверг ухаживания Стефана Георге, но среди его близких друзей много геев – Леопольд фон Андриан, Рудольф Александр Шрёдер, граф Гарри Кесслер. Именно прозорливый граф Кесслер однажды записал: когда Гофмансталь разговаривает с женщинами, он становится «похож на дипломата, на восьмидесятилетнего старика». А Гофмансталю тогда было всего тридцать.

После знакомства со своей будущей женой Герти Шлезингер он пишет ее брату и поясняет, почему выбрал ее в жены: «Она относится к жизни с доверием и совсем без тоски». Кажется, его это успокаивает. Герти «так удачно лишена всякой тяжеловесности». Или, иными словами и без обиняков: она обладает чудесной способностью «легко и радостно принимать факт некоторой ограниченности своего интеллекта и не претендовать на то, что ей недоступно». Причем такая ситуация ее полностью устраивает, и нет никакого смысла в том, чтобы «как-либо просвещать ее с помощью книг или разговоров». Вот так Гуго фон Гофмансталь представляет себе идеальную жену.

Да, когда Гофмансталь говорит, что «не может помыслить жизни без брака», то в этом громогласном пафосе слышится какое-то заклинание от дурного глаза. Тогда получается, что брак в его случае – это идеальная форма одиночества. Бесконечная попытка скрыть за красивыми словами свои гомосексуальные склонности. Автор либретто оперы «Кавалер розы»[12] как будто хочет предъявить публике блестящий образ «идеального мужа», чтобы защититься от самого себя. Создается впечатление, что с помощью непрерывного украшения фасада, под лирической оболочкой искусства он надежно спрятал от себя свои истинные желания. В его произведениях нет никого вроде Густава фон Ашенбаха, с вожделением наблюдающего за юношами на острове Лидо, нет ловкого официанта, бродящего по страницам дневников, как у Томаса Манна. С браком у Гофмансталя дела обстоят примерно так же, как с героизмом: во время Первой мировой войны он повсюду воспевает храбрость, волю к победе и мужественную жертвенность солдат, а сам из кожи вон лезет, чтобы добиться перевода с опасного для жизни фронта в теплый административный кабинет.

Однако ему не удается сбежать с самой страшной своей битвы. Летом 1929 года перемирие между ним и сыном Францем переходит в изнурительную позиционную войну. Потрепанный жизнью сын в двадцать шесть лет возвращается к родителям, в их дом в Родауне. Франц пытается выйти из тени знаменитого отца, сочиняет стихи, безответно влюбляется, бунтует против родителя, отдающего предпочтение его сестре. Но раз за разом он осекается, гневно молчит, как будто не может сформулировать то, что мучит его душу. А ночью 13 июля в комнате сына раздается выстрел. Гуго фон Гофмансталь и его жена Герти вскакивают в своих спальнях. Франц застрелился. Гуго фон Гофмансталь может только апатично сидеть в кресле. Пятнадцатого июля он хочет подняться, чтобы пойти на похороны сына, и умирает от инсульта. Нет – от разбитого сердца. «Имеющий сына имеет жизнь; не имеющий сына не имеет жизни» (1 Ин 5:12). Два дня спустя Гуго фон Гофмансталя хоронят на Кальксбургском кладбище рядом со свежей могилой Франца фон Гофмансталя. Поскольку он был близок ордену францисканцев, согласно последнему желанию его хоронят в одеянии францисканца. Так великий теоретик брака закончил свой путь целомудренным монахом.

Есть и еще один сын, прекрасно понимающий несчастного сына-самоубийцу, – это Клаус Манн. Он пишет некролог Гуго фон Гофмансталю, который на самом деле посвящен скорее Францу фон Гофмансталю. Он так хорошо понимает желание уйти из жизни, когда тебя недостаточно любят. Когда тебя подавляет слава отца: «Он умер, как один из нас, как наш брат. Там, где оступился он, могли оступиться и мы – едва ли мы сильнее его. И поскольку мы продолжаем жить, то мы несем часть ответственности за его смерть; а также за последующую смерть его отца». Какие пугающие слова один сын адресует другому – он признается и в том, что знает, как он мучит своего отца, Томаса Манна, своей демонстративной гомосексуальностью. Почти нет совместных фотографий Томаса и Клауса Маннов – а на тех немногих, где они вместе, мы видим не обычного Клауса-денди в элегантных позах, а зажатого человека с неуверенной улыбкой. Совсем скоро, в том же 1929 году, давление на Клауса Манна увеличивается еще сильнее – его отец получает Нобелевскую премию по литературе. После известия о премии Клаус Манн начинает помимо кокаина принимать морфий, чтобы заглушить свои чувства. Он не едет на церемонию вручения Нобелевской премии в Стокгольм. Отец не пригласил его.

Царит невероятный культ невозмутимости, того, что называется «cool», и когда у кого-то наворачиваются слезы, его сразу начинают убеждать в том, что сердце – всего лишь мышца. А романтизм – всего лишь художественное направление девятнадцатого века. «Все мы были обычными детьми Холодного Мира, хладнокровными ледышками, и большинство понимало, что вскоре нас ждут неприятности», – говорит Лиза Маттиас, многострадальная Лотхен Курта Тухольского. Послевоенные травмы, ужасы холода и темноты привели к тому, что многие мужчины сопротивляются любым сильным чувствам. Вальтер Гропиус в строгих костюмах и с неподвижным взглядом руководит Баухаусом в Веймаре и Дессау, у Макса Бекмана – «Автопортрет в смокинге», Эрнст Юнгер на обложке «В стальных грозах» – в меховом воротнике. Художники «новой вещественности» довели до крайности холодный снобизм по отношению к себе и к другим. Прежнему экспрессионистскому идеалу «аутентичности» теперь противопоставляется искусственность, художники смотрят на свои модели, как врачи: раздевайтесь, пожалуйста, но не раскрывайтесь передо мной.

Отто Дикс, любитель Ницше, называет себя «путешественником на Северный полюс», а Джордж Гросс хвастает своим «ледяным характером». Бертольт Брехт носит жесткую кожаную куртку, пишет «Хрестоматию для жителей городов», в которой требует, чтобы все застыли: «Восхваляйте холод!» Эрнст Юнгер требует «литературы ниже нуля». А что конкретно нужно делать для этого? Курт Морек в своем «Путеводителе по порочному Берлину» рекомендует новые бары на Курфюрстендамм: «Посреди ослепительной чистоты стекла и никеля можно охладиться изнутри с помощью восхитительных американских коктейлей со льдом».