В театре «Парамаунт» на Таймс-сквер идет «Ритм на кручах» с Бингом Кросби и Фрэнсисом Фармером в главных ролях. А в это время в отеле «Керли» на 116-й улице на Рокэвэй-Бич Мэри и Патрик Карлин играют главные роли в другом мрачном католическом римейке «Ритм в постели».
Уже не одно поколение не просыхающих молодых ирландцев Нью-Йорка за сексом и солнцем отправляется по выходным на Рокэвэй-Бич. Вопреки расхожему предубеждению, ирландцы получают удовольствие от секса – как минимум последние секунд десять или около того. Но, чего греха таить, прелюдия по-ирландски обычно сводится к вопросу: «Ты не спишь?» Или к чуть более заботливому и чуткому: «Давай, Агнес, постарайся!»
Не то чтобы я задумывался как плод любви двух юных созданий, потерявших голову от страсти и крепкого вина. К тому времени, когда нетерпеливые, подогретые виски сперматозоиды моего отца дорвались до материнского сектора «Яйцеклетка месяца», ей было сорок, а ему сорок восемь – достаточно взрослые, чтобы не забыть про резинку. И это было не единственное, что могло помешать моему появлению на свет: тот уик-энд являл собой одинокий праздник секса без продолжения, прервавший разлуку длиной в год с лишним. Вообще-то все предыдущие шесть лет брака мои родители только то и делали, что надолго расставались, изредка внезапно мирились и по случаю занимались сексом.
Разлучались они надолго, потому что у отца была непереносимость алкоголя. Напиваясь, он кидался на людей.
Мать говорила, что отец поднял на нее руку только один раз (моему старшему брату Патрику в этом плане повезло гораздо меньше). Первый брак отца закончился трагедией: он избил жену, ей стало плохо с сердцем, и она умерла. У матери была своя теория на этот счет: хотя в случае со своей первой семьей и Патриком мой отец легко распускал руки, ее он не обижал потому, что у нее было четыре брата и отец, который служил в полиции.
Они мирились всегда неожиданно – отец был мастер вешать лапшу на уши. Ну и мать его очень любила. Они с ума сходили друг по другу. Те, кто знал их, говорили, что это была прекрасная пара, одна из лучших. И все-таки, хотя своим появлением на свет я и обязан чему-то хорошему и позитивному, на момент рождения я уже стал большой проблемой. Их брак давно катился под уклон. Он был обречен.
Быть зачатым оказалось задачей не из легких. А сохранение беременности требовало чуда в буквальном смысле слова. Моя следующая встреча с небытием состоялась спустя два месяца после потного секс-уик-энда на Рокэвэй-Бич.
За те пять лет, что отделяли рождение моего брата от того момента, когда мой крошечный эмбрион вцепился в несколько квадратных миллиметров на стенках ее матки, моя мать несколько раз посещала доктора Саншайна на Греймерси-сквер. Заметьте, об аборте речь никогда не шла. Матерь Божья, нет! Означенная процедура именовалась «дилатация и кюретаж», простым языком – расширение и выскабливание. Исключительно деликатный эвфемизм для небогатых квазикатоликов. И оцените высокий стиль: Греймерси-сквер – идеальное место, чтобы подвергнуться расширению и выскабливанию. Не хватало еще, чтобы отец оплачивал какие-то подпольные аборты!
Если верить легенде, мать сидела в ожидании приема у доктора Саншайна бок о бок с моим отцом, который, как человек семейный, читал спортивные новости и, видимо, отлично себя чувствовал, несмотря на то, что я находился в каких-то тридцати метрах от ливневой канализации. Стерильные инструменты хорошего доктора лежали наготове. Пожилой расширятель-и-выскабливатель выбрал новенькую пару резиновых перчаток и, весело насвистывая, натягивал их, готовясь меня устранить.
Но тут кое-что произошло. Мою мать посетило видение. Случается, что, когда вы пытаетесь появиться на свет, вся эта религиозная байда может оказаться полезной. Не то чтобы настоящее видение, типа лица Иисуса Христа из лобковых волос, слипшихся на дне душевой кабины. Но достаточно реальное, чтобы спасти мою зачаточную задницу. Мать утверждала, что рассмотрела лицо своей драгоценной умершей мамочки, покинувшей этот мир шестью месяцами ранее, на картине, висевшей в приемной на стене. Она восприняла это как знак: мамочка с того света не одобряет ее поступок. (Католикам такое нравится.) Она вскочила и выбежала из операционной, оставив меня дозревать в своей печке. Уже внизу, на улице, посмотрев на отца, она произнесла эпохальные слова: «Пэт, я рожу этого ребенка».
Вот так я и уцелел, избежав процедуры, которую Церковь не одобряет, благодаря переживанию, которое Церковь только приветствует. Странно, но это никак не повлияло на мою религиозность. Вы, наверное, удивитесь, но я поддерживаю право женщины на аборт. Целиком и полностью. Конечно, если речь не идет обо мне и моей матери.
Как отреагировал отец на этот радикальный поворот, история умалчивает. Можно не сомневаться, что он отправился на поиски ближайшей точки, где легально наливали алкоголь. В конце концов, это тот же человек, который по дороге домой из больницы, где моему брату только что удалили миндалины, заявил: «Знаешь, сколько пива можно было купить на те деньги, которые я выложил за твои проклятые миндалины?»
В октябре 1936 года, вскоре после этого прерванного прерывания беременности, Мэри и Пэт решили попытаться еще раз реанимировать свой брак. Так они и оказались здесь, на 155-й улице по Риверсайд-драйв, в новом симпатичном доме, с новой горничной и, понятное дело, со старыми проблемами. Должен сказать, что хотя пьянство отца, конечно, изрядно попортило всем нервы, но жить с моей матерью было ох как нелегко. Она была избалованной, самовлюбленной, упрямой и требовательной. С кем бы она ни имела дело, она всегда умудрялась настоять на своем, да благословит Господь ее душу.
И тем не менее, пока я рос и развивался внутри нее, дела шли довольно гладко и они оставались вместе. Однажды, в мае 1937 года, мать решила прогуляться по новому мосту Джорджа Вашингтона. Физические усилия спровоцировали преждевременные схватки, и через пару дней я устремился вперед по родовому каналу – четырехкилограммовый увалень, которому пришлось помогать щипцами. Мать настаивала, чтобы мне ни в коем случае не сжимали виски, иначе, как она изящно выразилась, «у нее родится идиот». Для нее это было почти так же важно, как и тот факт, что роды у нее принимал доктор Джеймс А. Харрар, «доктор с Парк-авеню», приведший в этот мир ребенка Линдберга[4].
Момент для появления на свет я выбрал удачный. Это был день восшествия на престол английского короля Георга VI и выпуска памятной марки – голова короля с датой моего рождения: 12 мая 1937 года. Как вам такое? Ирландский пацан из Нью-Йорка по имени Джордж удостаивается охрененной марки в честь дня своего рождения! Стоит ли удивляться, что я всегда был последовательным монархистом. А еще я родился примерно через неделю после катастрофы «Гинденбурга»[5]. Я не раз задумывался, не стал ли я реинкарнацией какой-нибудь поджаренной нацистской шишки.
В палате нью-йоркской больницы первым решительным действием, предпринятым мной на этой планете, была рвота. Меня рвало, и рвало неудержимо. Первые четыре недели я жил только для того, чтобы струеобразно блевать. Потом мать с нескрываемой гордостью рассказывала мне: «Сколько ни пытались тебя накормить, ты оплевывал смесью всю палату. В тебе ничего не задерживалось». Да и впоследствии тоже ничего не изменилось. Эта замечательная неспособность удерживать что-либо внутри, извергая все в публичное пространство, очень пригодилась мне в жизни. В нью-йоркской больнице я пережил еще и обрезание – варварскую процедуру, призванную как можно раньше довести до вашего сведения, что своими гениталиями вы не распоряжаетесь.
Мой первый дом – Воксхолл, 780-й номер по 155-й улице на Риверсайд-драйв – был, если верить моему брату, «шикарным». Новая дорогая мебель, гостиная ниже уровня пола, потрясающий вид на реку Гудзон и – Аманда, сильная, солидных размеров чернокожая женщина, перед которой робел даже наш отец. Она защищала нас с Патриком, когда у отца случались срывы, а это бывало часто. Его напряженные тренировки регулярно проходили в баре при мясном ресторане «У Мэгваера» на Верхнем Бродвее. Пока мать воображала, что живет в эпоху Марии-Антуанетты, и, сидя за обеденным столом, звонила в колокольчик, чтобы Аманда подавала следующее блюдо. В оправдание своему старику скажу, что, когда такое выкидывает дочь нью-йоркского полицейского, любой удерет в бар опрокинуть пару стаканчиков.
