Все побежали по каютам, кубрикам, постам, туда, где шхерились до этой светлой минуты мочалки и мыло. Верхняя палуба вымерла, словно по команде боевой тревоги, но через минуту...
Нет, еще быстрее, чем через минуту, на посеревшей от дождя палубе "Альбатроса" стало тесно. Матросы и старшины, мичманы и офицеры, перестав быть матросами и старшинами, мичманами и офицерами, а превратившись просто в голых мужиков, гогочущей розово-бурой массой заполонили ют, шкафут, круто задранный вверх бак, самые шустрые залезли на артбашню, на мостик и надстройки.
Окладной, заполонивший все от горизонта до горизонта, дождь теплой, похожей на остывающий кипяток, водой поливал из дырявых серо-синих комковатых туч враз потемневшее, вылинявшее море, черные скорлупки судов, кривую диаграмму берега. В онемевшем воздухе, который, кажется, никак не мог отделаться от удивления, что в это пекло, в этот вечный настой жары забрел дождь, испуганно замерли даже малейшие порывы ветерка, и капли падали отвесно, словно спускаемые на нитях. О палубу они бились беззвучно, о тент шлюпки - с шорохом комкаемой бумаги, а по пустым трубам торпедного аппарата - как по перевернутому оцинкованому корыту во дворе родного дома. Красный шнур молнии то и дело выхлестывался у еле ощутимого морского горизонта и нырял в толщу воды, туда, где на полметра глубины море кипело сочным дождевым бульоном. А гром со звуком ломаемого сухого хвороста доходил до "Альбатроса" уже тогда, когда небо бросало вниз очередной шнур.
- Старичок, мыльца дашь? - задорно орал с артбашни розовый матрос с черными негритянскими руками - явно моторист. - А то моему обмылку уже капец.
- Дашь на дашь. На мочалку, - отзывался снизу, с тесного юта матросик с синими буграми фурункулов на ногах.
Пепельно-серые, рыжие, каштановые, черные до смолистости волосы почти одновременно стали белыми, в комковатых шапках пены. Мыло всех цветов и сортов - цветочное и земляничное, детское и яичное, хозяйственное и мылящееся только первые несколько минут турецкое - уменьшались на глазах.
- Возьмите мой "Камэй", товарищ капитан второго ранга, - ласково подышал в бугристую спину Бурыги Кравчук.
- Чего? - повернулся тот всей рыхлой, бело-розовой фигурой.
- Французское. Из валютного. Его в рекламе из Москвы показывают. "Камэй" называется, - протянул на подрагивающей ладони пахнущий неземными цветами розовый, выгнутый долькой дыни овал.
- О-о! А я все думаю, кто ж бы мне спинку-то потер? На - мыль своей "кумой", - и протянул длинный чулок мочалки.
- Па-а-астаранись! - вывалился из офицерского коридора гарсон с пузатым алюминиевым галуном на брюхе. Грохнул его на палубу, оттолкнул рукой с синей татуировкой "Черный флот-ДМБ-93" на плече салажонка и пригрозил остальным: - А ну, тюльки, не брызгайте мылом! Мне на суп надо нормальной воды набрать!
Мыльная пена на головах и плечах держалась недолго. Теплые струи с упорством душа смывали и смывали ее, и только на спине, на бедрах да на розовых ягодицах она лежала фалдами белого фрака чуть дольше. Там, где казалось, что дождь не смоет все, в ход шли кандейки, кружки, а то и просто пригоршни. Мыльные струи, унося месячную грязь, на палубе становились серыми и текли, неслись мутными горными потоками к юту, чтобы упасть водопадами в кильватерный след. И с каждой минутой этот грязный поток становился все светлее и светлее, а моряки - все более неузнаваемыми. Дождь как бы сдирал с них пленку, натянутую месяцем похода, пленку грязи и усталости, копоти и раздражения, масел и озлобленности. И вот уже рыжий Анфимов становился огненно-рыжим, а его густо утыканное веснушками усталое тело - задорным и порывистым, а серо-седой Клепинин - светло-седым, успокоившимся и вальяжным, и вот уже Бурыга мог заверещать к восторгу моряков под жесткими нитями мочалки, а годок-гарсон подраить спину салажонку, которого он минуту назад пнул. И когда блеснуло, продралось сквозь серые барханы туч солнце и облило "Альбатрос" желтым живительным светом, это уже был другой "Альбатрос".
7
Под утро ему приснился кусок духмяного черного хлеба и сочная, с толстой красной прожилкой, полоска сала. Майгатов мгновенно открыл глаза и повернул голову влево: нет, еды на тумбочке не было. А в носу все стоял и стоял сладкий аромат свежеиспеченного бородинского и дымный запах подкопченного сала. Термометр, одиноко лежащий на тумбочке, удерживал вчерашние тридцать шесть и девять. Кажется, он начал выздоравливать. Или это действительно только казалось?
Майгатову вдруг захотелось узнать, какой же сегодня день. Он долго считал, прибавлял, отнимал и, по всему выходило, что - воскресенье. Он верил этому и не верил. Эти дни, прокатившиеся по его судьбе, казались вагонами черного-черного поезда, пронесшегося на страшной скорости, и он вполне мог ошибиться в подсчете и не заметить один из них.
В полумрак палаты втек чуть более редкий полумрак коридора. Уголком глаза, совсем не поворачивая головы, только по высоте фигуры, заслонившей дверной проем, он определил - Вера.
Она безжалостно грохнула на тумбочку поднос с чаем и куском лепешки. Обогнула его кровать и, подойдя к окну, толкнула наружу деревянные ставни на ржавых, изношенных петлях. Хмуро помолчала и, не оборачиваясь, пояснила:
- Кондиционер я сегодня заберу.
- Что? - не понял все еще считающий дни Майгатов. - Что заберешь?
- Кондиционер. - И обернулась к нему властным, длинным лицом, которое стало еще длиннее от вытянувших мочки ушей огромных красных клипс.
- Так он же - Ленин.
- Ничего себе заявочки! "Ле-е-енин!" Это наш общий. А теперь - только мой.
Майгатов сосчитал еще раз, и получился понедельник.
- Вера Иосифовна, а какой сегодня день? - решил он подвести итог своим мучениям.
- А такой, что я б дома, в Саратове, давно б на диване валялась и какой-нибудь сериальчик смотрела, а тут приходится за вами ходить...
- Значит, воскресенье, - откинул он голову в почти уже вечную вмятину на подушке.
Вера молча сопела у ящика кондиционера.
- Ну как наши дела? - ворвался в комнату Леонид Иванович в распахнутом белом халате. Он был явно чем-то возбужден.
Майгатов второй раз за все время видел его в халате. Тогда, в первое его появление в такой одежде, Леонид Иванович пояснил, что так положено для совещаний. Спрашивать второй раз не хотелось.
- Та-ак, за тридцать семь уже не лезем, - изучил он термометр, показав Майгатову розовую макушку. Похрустел в кармане лекарствами и наощупь вытянул длинную серебристую ленту. - Теперь будете принимать только интестопан. Дважды в день по две таблетки. Лучше всего - утром и вечером. Таблетки хорошие, на основе трав. Индийское производство, по швейцарской лицензии, - объяснил он даже больше, чем требовалось, и, чувствовалось, под это длинное объяснение все еще сопереживал что-то недавнее, происшедшее с ним. - Все остальные лекарства отменяются.
Из-за широкой фигуры Леонида Ивановича он уловил, как вроде бы приоткрылась дверь. Майгатов подал правое плечо вверх и за пузыристой белой полой халата увидел в дверной щели лицо Лены. Он молча, одним вскидом бровей, задал ей вопрос. Она молча, сильным поджатием губ как бы ответила, но он ничего не понял.
- Остор-рожно! - с дикцией магазинного грузчика пронесла на животе перед собой тяжеленный ящик кондиционера Вера. В дверях чуть задержалась. О-о, Ленка! Ну-ка помоги, а то у меня пупок развяжется от этой бандуры!
- С корабля - ничего? - сел на кровати Майгатов и стал одеваться.
- Какой там корабль! Живешь тут как в глухомани. Если новость придет, так уже заранее знаешь: указание какое-нибудь. Любят у нас указания давать! А о последствиях никто не задумывается. Лишь бы скомандовать. Вот и сегодня...
Дверь яростным скрипом опять выдала какого-то гостя. Майгатов не без раздражения приготовился увидеть хмурую физиономию Веры, которая вполне могла после кондиционера утащить к себе в комнату и его единственную мебель - тумбочку. Но из-за Леонида Ивановича вынырнуло круглое курносое лицо Иванова, которое сейчас, после нескольких дней свидания с тропическим солнцем, вылиняло и стало пятнисто-красным.
