- А чего про здоровье-то?

- Болит чего?

- Ну, голова...

- Вот и пиши: башка стала болеть... О-от молодец! Теперь

про жену напиши. Ну что ты пялишься? Давай калякай: работает все там же, смены все больше ночные... О-от молодец!

- Глоток хоть дай, - скосив глаз на криво наклеенную этикетку, взмолился Куфяков.

- Заработать еще надо, - отодвинул бутылку локтем к подоконнику гость. - Теперь пиши слово в слово, как я гнать буду, - он закатил глаза под потолок и медленно, будто рыбак удочкой, стал вытягивать из себя слова: - Новые квартиранты в твоей фатере порядок уже навели. Хорошие ребята попались. Управдом на них не обижается...

- Какой управдом? - часто-часто заморгал Куфяков. - Их

уже сто лет как нет. Теперь начальники РЭУ...

- А ты пиши да помалкивай, - укоротил его гость. - Накалякал про управдома?.. О-от молодец! Теперь скреби пером дальше: к тем двум квартирантам я подселил еще одного...

Мутным недоумевающим взглядом Куфяков вобрал в себя небритую физиономию парня, странную для такой жары куртку и чуть-чуть посопротивлялся:

- Квартира ж у братухи пустая стоит. А ты про третьего придумал.

- Так надо, батя, - показал желтые, похожие на зерна

спелой кукурузы, зубы гость. - Придет время и в натуре подселишь. Сукой буду...

Если долго смотреть на такие зубы, то кажется, что они начинают вгрызаться тебе в шею. Куфяков сглотнул обиду, опустил взгляд к кривым строчкам письма, почесал черным ногтем указательного пальца кадык, утыканный щетиной, и сам уже попросил:

- Диктуй, чего еще писать.

- О-от молодец! - восхитился гость и замаскировал свои лошадиные зубищи обветренными губами. - Пиши, Достоевский, дальше: еще про одну болячку я тебе, братан, не писал...

- Про какую?

- Пиши: сильно у меня нос заболел. Так заболел, что хуже

уже нельзя.

- Правда?

Пальцем с черным ногтем Куфяков потрогал переносицу. Два раза батя в детстве перебивал ее, разок уже в юности тяпнули в пьяной драчке. Но сейчас-то нос не болел. На языке повис вопрос, и Куфяков с трудом не пустил его изо рта. Каждый вопрос отнимал время, а внутри горела сушь пустынная, да гудели в голове колокола. Как поминали кого.

- Написал.

- О-от молодец!.. А теперь слова прощания изобрази. Ну, чтоб как обычно, как во всех ксивах... то есть письмах до этого.

Приподняв над табуреткой плотный утюжистый зад, гость

осмотрел двор и спросил, не поворачивая головы:

- Жена твоя когда с работы приходит?

- Чего?.. А, супружница... - еле разглядел Куфяков стрелки часов на стене. - Да где-то через час.

- На, - положил гость на стол конверт. - Адрес напиши. Ты что думаешь, я его в клюве в Бутырку потащу?

- Подай стакан, - не поднимая головы, попросил выводящий цифры "учреждения" на конверте Куфяков. - В шкафу стоит, рядом с чашками.

Вчера, после разговора с лысеющим парнем из ФСБ, он сразу ушел в пивнушку и со страху так надрался, мешая пиво с водкой, а водку с пивом, что когда приполз почти бездыханным домой, то застал жену уже уходящей. Поскандалил минут десять и остался один. Ни водки, ни пива не было, и он с час просидел на кухне, выкуривая сигарету за сигаретой. Потом все-таки вспомнил про заначку в ботинке, сбегал в киоск, купил "йогурт" пластиковый двухсотграммовый стаканчик "Столичной", опрокинул его в себя и на этом подсосе еле дотянул до койки.

- На. Заработал, пролетарий, - налил стакан до краев гость. Спасайся, пока я добрый...

Синими губами Куфяков пробормотал: "З-за твое з-здоровье", омочил их высушивающей влагой, жадно выглотал порцию, аккуратно поставил стакан рядом с бутылкой и с удивлением увидел, как желтым осенним листком сжимается бутылка. Он вскинул глаза на гостя, а тот тоже, превращаясь в истлевающий лист, стал желтеть и сворачиваться. А за ним - кухня, а за кухней...

Страх подбросил Куфякова со стула, но спасти уже не мог. Желтое вокруг него сменилось черным, и он рухнул на пол, ударившись виском об угол стола, но уже не ощутив ни виска, ни этого угла.

- Кранты, - тихо произнес гость.

Обойдя стол, он согнулся над Куфяковым, посмотрел в его слепые открытые глаза, хмыкнул, вернулся к бутылке, протер ее и стакан платком, потом протер ручку на двери шкафчика, не касаясь окурков, забрал письмо и конверт и тихо вышел из квартиры.

20

Рейдовый гидрографический катер - хлипкое суденышко. Тридцать метров в длину, пять в ширину. Две грузовые стрелы спичками торчат под углом в сорок пять градусов. Одна - в нос, вторая - в корму. Инфарктный дизелек еле ворочает поршнями. Если посмотреть на скалистый, густо облитый зеленовато-фиолетовым мохом берег, то создается впечатление, что катер стоит на месте, что он намертво прилип к слюдянистой серой воде и уже никогда от нее не отклеется. Но если обернуться к рыжему, китовьей спиной торчащему вдали из воды днищу перевернутого сухогруза, которое медленно увеличивается, то мираж неподвижности исчезает.

- Мотор надо менять. Слабый, - тоже посмотрев на приближающийся остров-днище, пробурчал в бороду самый большой по размерам человек из группы, рассевшейся на корме катера.

- Сменим, - с такой же мрачностью ответил ему единственный стоящий на палубе человечек.

Его высохшее вобловое лицо полно такой невыразимой скуки, что всякий увидевший его или точно бы заразился его скукой или сразу бы уснул. Ленивым движением он достал из кармана черной кожаной куртки секундомер, дважды перещелкнул им и, не оборачиваясь к собеседнику, тихим голосом сообщил:

- Будем дрессировать, пока не уложитесь в десять секунд. Ты понял, Борода?

- Так точно.

Эти армейские слова сидя не произносят. Борода встал, поднятый ими с нагретого деревянного сидения, и негромко, чтобы не слышали остальные, спросил:

- Разрешите обратиться?

В этом уже ощущалась даже не армейскость, а солдафонность, но маленький человечек, обернувшись на черного,, нависшего над ним скалой Бороду, не дрогнул ни единым мускулом лица. Может, потому, что и мускулов-то на нем не было. А только кожа, плотно, до звона натянутая на череп.

- Обращайся, - с начальственным безразличием преджложил он.

- Группа тренируется уже неделю. Отработан макет на суше. Стрельбище трижды в день. Ребята пашут как звери. Но у всех один вопрос...