Маленький, часто как будто чему-то удивленный, с беспомощной хитрецой, которая ему никогда не удавалась, бездетный. Пока мог, он жил на кордоне, где у него были дом и аил, в последние несколько лет переселился в деревню, поближе к людям. Ему отвели дом, помогали по хозяйству, он проводил много времени в семье Альберта. Умер четыре года назад.

– Так один и умер, – говорит Альберт. – Хоть люди и не бросали его, а без детей все равно один умрешь. Упал, ушибся головой – и все. Он же последние годы как пьяный ходил, качался.

Помню, как Абай все время жаловался, что так и не получил медаль «Ветеран труда», хотя имел положенный стаж. «Там в Москве скажи главному профкому, что – так и так, Марлужоков без медали».

Я работал уже на другом кордоне, когда, съездив в отпуск в Москву, привез и вручил ему медаль, оставшуюся от моего отца. Сказал, что «главный профком» слышал о Марлужокове и просил передать, извинялся только, что удостоверение выписать не может – Союз уже развалился, удостоверения больше не выпускают. Абай спрятал медаль, не поблагодарив, – за что благодарить, если награда дана по справедливости? Вскоре поехал в Улаган требовать прибавку к пенсии.

Мы долго сидим на склоне холма. С кладбища открывается великолепный вид на деревню. Вовсю играют свою музыку саранчи, внизу видно лошадей, по очереди встряхивающих гривой и в такт музыке стукающих по земле копытом.

После обеда мы с Любой поднимаемся в другую гору – идем на работу к Юле, младшей дочке Альберта. Она работает фельдшером. «Фельдшер-акушерлик пункт» гласит красная табличка на больнице. Небольшой палисадничек, голубое крыльцо, рядом огромные тарелки спутниковых антенн и большая поленница колотых дров на зиму. Топят больницу в холодное время года Альберт или Валя. Внутри коридор, несколько кабинетов с аккуратно белеными стенами, Юля в марлевой повязке на лице моет полы.

Работа беспокойная – следи за больницей, бегай по вызовам и днем, и по ночам. То вакцинация, то сопровождай больного в Улаган на попутной машине. Поэтому с детьми сидит муж.

– Сидит, в окошко смотрит, хочет на стоянку, в тайгу, на охоту. Но ничего, сидит, – довольно говорит Юля.

Идем к Рустаму с Олей. У них в семье с детьми тоже сидит муж – Оля работает в школе учительницей английского языка. Рустам, быстрый, энергичный, с удовольствием водит нас по двору и показывает нам свое хозяйство – машины, новый аил, баню, сараи, щенков, которые должны вырасти в хороших собак, бензиновый генератор, но, войдя в дом, скучнеет. Рустаму в Язуле вовсе не так тесно, как Байраму, – забот и планов полно. Надо обустраивать стоянку, строить там новый скотный двор, баню. В прошлом году он проложил до стоянки дорогу на тракторе. Сейчас нужно везти в Улаган коров продавать, недавно заготовил для больницы, для себя и для родителей дрова на зиму.

Старший сын Рустама, шестилетний Ренат, встречает нас радостно – в прошлом году он гостил у нас в Москве с папой и мамой. Любу он называет «эдье» – тетка или старшая сестра, меня зовет «дядя». Младшенькая Регина пока приглядывается.

А назавтра мы с Альбертом вдвоем отправляемся в тайгу. Себе он седлает Серого, который с возрастом стал почти белым, мне – коня неопределенного окраса, который отличается тем, что любит все грызть. Привязанный к забору, конь начинает глодать штакетины.

Раньше мы с Любой часто выбирались в тайгу из Москвы на месяц-полтора. Она вполне освоилась с походной жизнью, ночевками у костра. Но сейчас она остается дома.

– Это приятно – сидеть дома и ждать, пока мужчина в тайге!

Погода испортилась, мы выезжаем в дождь, который утихает только ночью. Едем по тем местам, куда впервые ездили вместе на охоту двадцать семь лет назад, в сторону от заповедника. Вершины уже белые, и мне хочется послушать, вспомнить, как ревут маралы. Сейчас у них должен начаться гон, во время которого быки вызывают друг друга на поединки. Но это, конечно, не главное. Главное – снова поехать вдвоем с другом в тайгу, помолчать по дороге, посидеть у костра.

Альберт открывал мне окружающий Язулу мир, открывал мне Алтай. Учил различать следы (правда, я очень плохо освоил эту науку), рассказывал были и сказки, истории о лошадях, которых он очень любит, животных и людях, говорил, что означают названия местных рек, урочищ и гор. Стоило Альберту чуть-чуть увлечься, и он добавлял в рассказ новые детали, которые казались к месту, которые украшали рассказ или делали его живее. Смешивал щедрой рукой реальность и выдумку.

Целебный источник у Чулышмана охранялся змеями толщиной с ногу, черти-кормосы катали Альберта по земле, когда он заснул в засидке, карауля марала. Белые козочки уводили в тайгу незадачливых пастухов и оборачивались старухами, алмысы заплетали в косички гривы лошадей.

И окружающее пространство становилось понятным и густонаселенным. Не так уж важно, кто его населял – люди, звери или духи. Местность становилась для меня обитаемой и пригодной для обитания, немного своей.

А в эту поездку мы даже мало болтали. Девять лет уже не виделись, надо сначала хорошенько намолчаться вместе, привыкнуть. Какой смысл вываливать на друга все события, которые происходили в эти девять лет, или мелочно перебирать старые воспоминания? Гораздо лучше вместе усесться на склоне долины и смотреть на противоположный склон, выглядывая в бинокль зверя. Биноклевать, как здесь говорят.

Сидеть вместе и с интересом и вниманием разглядывать желто-зеленый склон, вести взгляд вдоль подножия склона, вдоль последних лиственок и елок, где, кажется, вьется тропка.

– Вот они оттуда часто проходят вниз, – показывает Альберт рукой.

И мы снова смотрим напряженно и внимательно.

Вечером, после ужина, как только устраиваемся под елкой на потниках и накрываемся пленкой от дождя, Альберт начинает похрапывать. А я еще долго лежу без сна, вспоминая, сколько таких ночевок у меня было в те годы, когда я жил на Алтае. Осень казалась мне самым веселым временем года – золотой сентябрь, бодрый октябрь и роскошное первозимье. А после Нового года ждут бесконечные лыжные походы до самого марта.

И наконец слышу, как на той стороне долины, где-то наверху склона коротко трубит марал.

– Слышал? – хриплым голосом спрашивает по-алтайски пробудившийся Альберт.

– Слышал.

Это был всего один короткий крик марала за всю нашу поездку. А раньше я подолгу сидел на склонах и слушал переливы этой осенней музыки.

За ночь выпал снег, и мы едем утром по изменившейся тайге. Чернь, золото и серебро. Ветра нет, и снег неподвижно лежит на ветках. Альберт иногда дудит в деревянную абыргу, но маралы не отвечают.

Альберт уже давно не ездит на охоту. И я знаю, что не буду стрелять в зверя, если увижу его, но охота, особенно охота вместе с Альбертом Кайчиным – это большое удовольствие. Именно так – с карабином за спиной, верхом, в тайге, покрытой свежевыпавшим снегом.

Следующую ночь мы ночуем вместе с Володей Карабашевым, встретившимся нам по пути. Останавливаемся рядом с Оттутыт – Костровой лиственницей и разводим свой костер недалеко от нее. Утром перед отъездом отходим от тропы и, сняв шапки, привязываем к веткам ленточки тьялама.

Будучи в тайге один, я никогда не привязывал ленточки и не «кормил» огонь, как иногда делают русские лесники, копируя местных жителей. Но сегодня с удовольствием выполняю этот обряд. Альберт еще дома приготовил кусок новой материи и сейчас делит его на троих.

Я говорю:

– А в Бурятии, наоборот, в шапках водкой брызгают и ленточки привязывают.

– У нас тоже по-разному бывает, – отвечает Альберт. – Вон, в Кош-Агачском районе тоже шапки надевают, когда тьялама вешают. А мы снимаем.

Самый необычный обряд, в котором я участвовал, состоялся в Боханском районе Иркутской области, откуда родом Любин отец. Это было знакомство с Любиными предками.

Дядя Виталий с тетей Катей повезли нас из Бохана на машине в исчезнувшую ныне деревню Бураевск, где до этого ни я, ни Люба не были, где родился ее папа.