9 марта. Вепрева пишет:
Устав от ряда феминистских инициатив за последние дни, наконец-то решила посидеть дома. Пошла на кухню наварить себе гречки, а там Вадим и Вера что-то жарили, ведя непринужденную беседу. Своим сиплым голосом я пробурчала им «здрасьте» и начала приготовления. Вера заботливо поинтересовалась, не заболела ли я, не мешает ли она мне готовить – я уверила ее, что мне надо мало и быстро, но она все равно подвинулась. Спросила, как прошло мое восьмое марта, я ответила, что на работе как в бою, она понимающе вздохнула. Пока гречка напитывалась кипятком, я сбегала за деньгами и отдала Вере шестьдесят пять рублей за замену батарейки в колонке. По кухне прошла мрачная Оксана, которая, кажется, простудилась, Вадим заботливо побежал за ней, выясняя, чем ей помочь. Вера внезапно спросила меня: «А как вы относитесь к драникам?» Я растерялась, сказала, что не знаю, их надо жарить, все такое. Вера улыбнулась: «Ну вот нам с Вадимом делать нечего, и мы как раз жарим драники, давайте я вас угощу». Я машинально даю ей свою тарелку с гречкой, она кладет четыре мощных драника и, довольная, возвращает мне тарелку. Я ошалело кланяюсь, говорю «спасибо, спасибо большое» и на автопилоте ухожу. Сижу вот ем. Жирненькие, конечно, но приятно, блин.
12 марта. Вепрева пишет:
Семья притащила какую-то огромную тумбу и отжала себе еще больше места на кухне, сдвинув две плиты вплотную друг к другу. Теперь уже не залезть между плитами, чтобы тебя никто не трогал, придется толкаться. Удивительно, как мне не хватило смелости тоже что-нибудь отжать или возмутиться, нам ведь тоже не хватает места. Но мне даже в голову такое не приходит.
13 марта. Осминкин пишет:
С утра на кухне блинная фабрика. Масленица у городского люда не менее популярна, чем у деревенского.
Вера курит и улыбается золотыми коронками. Ольга печет блины. Сын Ольги полощет в раковине пальцы минут десять как.
Ольга: «Ох, Славик, и в кого ты у меня такой ленивый». (С явным намеком на своего мужа Артемия, который целыми днями между дежурствами играет в онлайн-игру «Танки».)
Вера (понимая Ольгин посыл): «Наверное, в прапрапрабабку, ха-ха».
Ольга: «Ой нет, моя прабабка была ого‐го какая, двенадцать детей, спины не разгибала, а когда умерла, то так сгорбленной во гроб и поклали. Зато вот мамаша моя – это огонь была, сколько мы с ней за волосы друг друга потаскали, скоро день рождения ейное».
Вера: «Она овен, значит, а овны они такие упертые, что ни в жизнь. Вот моя мать товароведом работала. Постоянно полный дом гостей. Убираться каждый день заставляла. Чуть присядешь – тут же команда – поднимай паласы. Так ведь, мам, говорю, вчера же только вытрясали. Поднимай паласы, говорит, и все тут. Однажды я не выдержала и на хер ее послала. Так она сначала в ступор впала от такой наглости, а потом побагровела и говорит: „А ну вставай на колени, проси у матери прощения!“ Я как дернула во всю прыть из дома, двое суток пряталась от нее, но прощения не попросила».
Ольга: «А вот у Оксанки мамаша тоже была помешана на чистоте, каждый раз как приезжает, Оксана в панике все надраивает. Говорит, что та в каждый ящик заглянет, как накрахмалено, как поглажено, все обнюхает».
Вера: «А вот отец мой был полная противоположность мамке – гордый очень – парторг на заводе ордена им. Ленина и еще черт знает кого, пока работал все уважали, а как уволился, так в нищете и помер, ничего с работы не брал – такой был честный».
Ольга: «Да все они на голову были ебанутые в этом эСэСэСэРе, вот моя мать однажды после очередной взбучки говорит мне, что я тебя, Олька, назло своему козлу родила, чтобы доказать ему, что и без него могу дите воспитать, и он мне на хер не нужен, а так бы аборт сделала, и не было ни тебя, ни проблем у меня с тобой никаких».
Вера (замечая мое присутствие): «Ты, Рома, прости нас, теток грубых. Сегодня прощеное воскресенье, кстати. Мать моя, прости меня (гыкает в кулак), за то, что я тебя послала на хер когда-то. (Обращаясь опять ко мне) Вот я тебе сказала: „Рома, прости меня“, – а ты что должен сказать?»
Я: «Простить должен?»
Вера: «Бог простит – ты должен сказать. Давай еще раз. Прости меня, Рома».
– Бог простит!
(Всеобщий сдавленный хохот.)
16 марта. Вепрева пишет:
Зинаида Геннадиевна пробегает сквозь кухню, присвистывая, и забегает в туалет. Потом выбегает и громогласно заявляет Вере, которая как раз моет посуду: «Смотри, как я быстро хожу в туалет! Не то, что некоторые по два часа сидят, у меня все быстро! Это коммунальная квартира, а не отдельная». Вера сводит все на шутку: «Это только вы так можете». Зинаида Геннадиевна, присвистывая, убегает довольная.
17 марта. Вепрева пишет:
Данные прослушки из ванной показали, что в коммуналке мы проходим под кодовым именем «ботаны».
Осминкин дописывает:
Настя Вепрева собрала все лайки, а ведь это я, Роман Сергеевич Осминкин, был в это злополучное утро в ванной и собственноушно слышал, как те самые «другие», те непонятные «обычные люди», «иные» называют нас ничтоже сумняшеся «ботанами». До этого мы – левые маргинальные художники/поэты – оставляли себе право на репрезентацию других в своих искусствах и поэзиях, отдавая взамен все остальное – деньги, постоянную работу, размеренную жизнь, телевизор на диване по вечерам и ужин в одно и то же время. Но тут случилось самое страшное – «они» тоже имеют право на объективацию нас! И, может быть, даже включили нас в свои будущие пьесы. То, что Сартр говорил про «другого», во взгляде которого всегда ад и бездна, вот эти ад и бездна, оказалось правдой. Ад и бездна раскрылись передо мной в то утро в ванной комнате коммуналки. Мир теперь никогда не будет прежним. Мы объективированы, профанированы коммунальными соседями. Наше исключительное право раздавать имена и экзотизировать казалось бы нерефлексирующие социальные группы пассивных недосубъектов раз и навсегда низвергнуто. Мы просто-напросто «ботаны», нелепые персонажи, говорящие на птичьем языке и щебечущие непроизносимые еврейские и французские фамилии. Ботаны, у которых в комнате нету кровати, но зато есть найденный на помойке забитый книгами шкаф.
19 марта. Осминкин пишет (частично со слов А. Вепревой):
«И запах Родины нам сладок и приятен…» Воистину стоило вернуться мне из короткой творческой командировки в город Вену, чтобы особенно явственно ощутить, как с порога коммуналки в нос шибануло жареными шашлыками (шашлыки в квартире!). На кухне восседала почти вся мужская половина квартиры: Вадим и Никита топлес, Валера в рубашке в стиле челночных девяностых. Окно нараспашку, на подоконнике стоит электрический мангал, на котором открыто жарится мясо, нанизанное на шампуры. Ветер заносит его запах в кухню и далее загоняет по прикомнатным щелям. Запах шашлыков везде. Голые мужские тела, открытый подоконник, пиво и незлобивый матерок. Весна в нашей коммуналке уже наступила, и не важно, что на улице минус пять градусов и ледяной ветер.
Город Вена – нейтральное место мировой постистории с ее обонятельными искушениями, настигающими твои рецепторы венскими шницелями, венскими сосисками, венским кофе и венскими штруделями на каждом перекрестке, так что идешь одурманенный, насытившись одними только ароматами. Но не такая наша Россия – здесь история продолжается и творится руками наших соседей по коммуналке субботним мартовским днем прямо на подоконнике. Крепкие и не очень зубы настоящих мужчин вгрызаются в мясо, выхлебывая последнее из пластиковых пивных полторашек. Мужчины обсуждают последние новости: вчера Россия праздновала «присоединение» Крыма к России. Торжества прошли во многих городах и собрали десятки тысяч восторженных горожан. Но уже сегодня наступило тяжелое похмелье – в Ростове-на-Дону разбился «Боинг» с туристами, летевший из Дубая. Праздник и Трагедия в России ходят рядом. Никакого нейтралитета постистории, никаких визгливых европейских ценностей. Только шашлык на подоконнике коммунальной кухни.
