Потом уж они все подвалили: Лео Слезак, Алессандро Мореччи, которого мы записали как последнего знаменитого кастрата. А уж потом мне в отеле УДи МиланоФ удалось ? вы даже и не поверите ? как раз этажом выше той комнаты, где умер Верди, сделать первые записи Энрико Карузо, первые десять арий, ну, само собой разумеется, с эксклюзивным договором. Вскоре для нас уже пела Аделина Патти, и кто только еще не пел! Мы поставляли нашу продукцию во все страны. Английский и испанский королевские дома числились среди наших постоянных клиентов. А что до парижского дома Ротшильдов, то Рапопорту удалось с помощью некоторых махинаций оттеснить их американского поставщика. Однако мне, как торговцу пластинками, было совершенно ясно, что мы не должны всегда оставаться на таком эксклюзивном уровне, что главное ? это массы и что нам необходимо произвести децентрализацию, чтобы с помощью новых прессовочных фабрик в Барселоне, Вене и даже в Калькутте сохранить свое место на мировом рынке. Вот почему и пожар в Ганновере не был для нас полной катастрофой. Хотя мы, конечно, были крайне озабочены, потому что нам пришлось начинать все снова, на Цельском шоссе, с братьями Берлинер. Правда, Берлинеры оба были гении, а я всего лишь торговец пластинками, но Рапопорт всегда понимал: с помощью пластинки и граммофона мир воссоздает себя заново. Тем не менее Шаляпин перед каждой очередной записью все так же многократно осенял себя крестом.
1908
У нас в семье существует такая традиция: отец берет с собой сына. Уже мой дедушка, работавший на железной дороге и вдобавок член профсоюза, брал с собой продолжателя своего рода, когда Вильгельм Либкнехт выступал на Хазенхайде. И мой отец, тоже железнодорожник и тоже член партии, можно сказать, вдолбил в меня до известной степени пророческие слова касательно этих манифестаций, запрещенных, пока у власти находился Бисмарк: УАннексия Эльзаса и Лотарингии принесет нам не мир, она принесет нам войнуФ.
А теперь вот он начал брать с собой меня, не то девятиЦ, не то десятилетнего сорванца, когда сын Вильгельма, товарищ Карл Либкнехт выступал либо под открытым небом, либо, если запретят, в какойЦнибудь продымленной пивной. Возил он меня и в Шпандау, где Либкнехт баллотировался на выборах. А в девятьсот пятом году я поехал с ним на поезде ? отцу, как железнодорожнику, причитались бесплатные поездки даже и до Лейпцига, ? потому что в Горном погребке в Плагвице выступал Карл Либкнехт, и он рассказывал про большую забастовку в Рурском регионе, о чем писали тогда все газеты до единой. Но Либкнехт не только говорил про горняков и не только агитировал против прусских землевладельцев и фабрикантов, главным образом и вполне пророчески он рассуждал о всеобщей забастовке как будущем средстве борьбы пролетарских масс. Он говорил без бумажки, словно ловил слова из воздуха. И вот он уже перешел к России и запятнанному кровью царизму.
Время от времени речь его прерывалась аплодисментами, а под конец единогласно приняли резолюцию, в которой собравшиеся ? отец сказал, что их было никак не меньше двух тысяч ? заявили о своей солидарности с героическими борцами в Рурской области и в России.
Может, народу в Горном погребке собралось не две, а целых три тысячи. Мне было видно больше, чем отцу, потому что я сидел у него на плечах, как он в свое время сидел на плечах у своего отца, когда Вильгельм Либкнехт или товарищ Бебель говорили о положении рабочего класса. Так уж у нас было заведено. Во всяком случае, я, будучи еще мальчишкой, не только видел товарища Либкнехта с, так сказать, возвышенной позиции, но и слышал его речи. Он был оратор для масс. Никогда не испытывавший недостатка в словах. С особой охотой товарищ Либкнехт обращался к молодежи. Под открытым небом над головами десятков тысяч он восклицал: УЗа кем идет молодежь, за тем идет армия!Ф Что тоже оказалось пророчеством. Во всяком случае, сидя на плечах у отца, я не в шутку перепугался, когда товарищ Либкнехт закричал: УМилитаризм ? это безжалостный исполнитель и железноЦкровавый защитный вал капитализма!Ф
Недаром я и по сей день помню, что своими речами он поверг меня в ужас, когда говорил о внутреннем враге, с которым нужно бороться. Может, именно поэтому мне ужасно захотелось писать, и я начал ерзать на плечах у своего отца. Но отец ничего этого не заметил, потому что пребывал в восторге. И тут я на своем возвышении не мог больше удерживаться. И в одна тысяча девятьсот седьмом году я сквозь штанишки с нагрудником написал отцу прямо в затылок. Вскоре после этого товарищ Либкнехт был арестован, и пришлось ему по приговору имперского суда отсидеть в Глаце, в крепости, целый год, 1908-й, и еще дольше за то, что он распространял воззвание против милитаризма.
А вот мой отец, когда я, не вытерпев, замочил ему всю спину, снял меня с плеч и, не дожидаясь конца манифестации, пока товарищ Либкнехт еще продолжал агитировать молодежь, так отлупил, что я еще несколько дней спустя ощущал на своем заду его руку. Вот поэтому, только поэтому, когда позже все началось, я побежал на призывной участок и записался в добровольцы, и был впоследствии награжден за храбрость, и после второго ранения, одно под Аррасом, другое под Верденом, дослужился до унтерЦофицера, хотя мне всегда, даже когда я возглавил ударную роту во Фландрии, было ясно, что товарищ Либкнехт, которого некоторые ребята из добровольческих отрядов позднее, уже много позднее застрелили вместе с товарищем Розой Люксембург и даже выбросили один из трупов в Ландверканал, сто, тысячу раз был прав, когда обращался со своими призывами к молодежи.
1914
После того как многократные усилия двоих коллег из нашего института остались безрезультатными, мне самой удалось в середине шестидесятых годов вырвать у обоих старцев согласие на встречу. Возможно, мне больше повезло, как молодой женщине, и к тому же я, как швейцарка, была освящена статусом нейтралитета. Мои письма хоть и излагали тему нашего исследования весьма конкретно, были, надо полагать, услышаны, как бывает услышан нежный, чтобы не сказать робкий, стук в дверь; словом, через несколько дней и почти одновременно я получила оба письменных согласия.
