Самиздату я обязан и знакомством с Миколой Руденко. Вскоре после своего второго освобождения из психиатрички (26.6.74.), мне удалось прочитать в самиздате несколько его писем в ЦК КПУ. Из них мне стало ясно, что несмотря на разницу в возрасте, коренное различие в жизненных путях, у нас есть важное общее.
Оба мы, каждый в свое время, самозабвенно уверовали в марксизм-ленинизм, но одной верой не ограничились, а попытались понять его суть. Упорно продираясь, без компаса и ориентиров, сквозь дебри марксистско-ленинского многотомья.
"Капитал" я, например, читал 5 или 6 раз - все хотел понять. Но понял, в конце концов, только то, что понять его нельзя, что не только я, но и никто из пропагандистов марксова наследия его не понимает.
Приблизительно таким же путем, но значительно более глубоко вникая в суть прочитанного, шел Микола Руденко. Когда мы встретились в апреле 1967 года, я уже знал основные данные его биографии, у нас было много общего, может и незаметного для постороннего взгляда, но тем не менее, реального.
И Микола Руденко и я, из простой трудовой семьи. Я из крестьянской семьи, а он - сын шахтера. Его отец погиб при горноспасательных работах, когда Миколе было всего 6 лет. Семья жила в нужде на нищенскую пенсию, назначенную за погибшего отца. После средней школы Миколу призывают на действительную военную службу: в войска КГБ. Здесь комсомолец Руденко вступает в партию. После демобилизации поступает в Киевский университет, намереваясь стать журналистом. Но началась война. И Микола, у которого была чистая отставка (не видит на один глаз), уходит из своего района в другой и там, обманув медкомиссию, вступает в армию добровольцем.
Блокадный Ленинград. Микола - политрук роты. Все время на передовой. Но вот разрывная пуля надолго укладывает его в госпиталь. Тяжелое ранение, не поддающееся окончательному излечению, превращает его в инвалида. Несмотря на это, он снова на передовой и воюет до конца войны. В 1948 году демобилизован в звании майора, и начинает журналистскую деятельность. Одновременно пишет стихи, чем увлекся еще на фронте, рассказы, повести. Постепенно он становится известным украинским писателем. Его избирают секретарем партийной организации Союза писателей Украины; несколько позже назначается главным редактором журнала "Днiпро". Почет, слава, материальные привилегии. В общем, Руденко, как и мне, было что терять. Но он, несмотря на это, посдедовал велению совести. Это тоже роднит наши биографии и делает его особенно симпатичным для меня.
Симпатична мне была и его внешность.. Широкое, скуластое лицо и добрые, с лукавым прищуром глаза, привлекали к себе. Невысокая, коренастая фигура типичного украинского селянина, дышала силой. Я даже поразился. По рассказам о его ранении, я рассчитывал увидеть слабого, болезненного человека, а увидел загорелого, веселого, оживленного крепыша. Причину этого несоответствия я понял позже, когда осенью того же года мы с женой в течение двух недель были гостями Миколы и его жены Раи, на их квартире в Конча-Заспа, на окраине Киева.
Сейчас же я воспринял его таким, как он явился - симпатичным мне и ставшим сразу близким. Нам не потребовалось выискивать темы и искать тон беседы. Это был разговор двух друзей, которые давно не виделись и у которых за время разлуки накопилось много такого, о чем немедленно надо рассказать друг другу. Один говорит, другой схватывает сказанное с полуслова, подхватывает мысль и развертывает ее дальше. Два часа прошли незаметно, а разговору, можно сказать, только начало положено. Продолжили в мае, после моего возвращения из больницы. А заканчивали уже в Конча-Заспа осенью этого же года.
Конча-Заспа - крохотный поселок среди леса, в который номенклатурные работники ездят охотиться на кабанов и лосей. Я вспомнил об этом, когда после создания группы, в ночь на 10 ноября, была разгромлена квартира Руденко. Вспомнил потому, что район этот находится под особым наблюдением. Несмотря на это, погромщики прошли на его территорию, совершили свое гнусное дело и преспокойно ушли. А милиция, прибывшая с невероятным опозданием, не пожелала даже акт составить. Больше того, явилась на следующий день, чтобы забрать влетевшие в квартиру камни и обломки кирпича. Зачем оставлять улики в руках пострадавшего!
Но в сентябре 1976 года мы прекрасно отдыхали в этом божественном уголке природы под надежной охраной соединенного отряда "топтунов", следящих за Руденко и тех, которые приехали за нами с женой из Москвы. Вот здесь я и понял феномен внешнего вида Миколы. Он регулярно, изо дня в день, не отступая ни перед погодой, ни перед своим самочувствием, проводил целый комплекс санитарно-гигиенических и физкультурных мероприятий. В этот комплекс, в частности, входила ежедневная пробежка по лесу - на 8 километров. Познакомился я и с раной Руденко. Мне рассказывали о ней, и я думал, что представляю ее себе. То, что я увидел воочию, воображением нарисовать невозможно. Но расскажу по порядку.
У Миколы с Раей была чудесная, очень светлая, маленькая двухкомнатная квартирка. В комнате, которую хозяева предоставили в наше распоряжение, висела картина (масло). На ней нарисован страшно покалеченный дуб. От вершины остались лишь несколько ветвей, но невысокий ствол выглядит очень крепким, хотя и на нем есть метка от грозы, покалечившей дуб. Почти посредине ствола, какая-то страшная сила вырвала кусок древесины, более мужской ладони. Рана уже, видимо, старая - вокруг образовался наплыв, а на дне - прозрачная пленка, нечто как бы заменяющее кору. Эта картина влекла мой взор. Как только я входил в комнату, то первым делом бросал взгляд на эту картину. В свободное время я мог долго сидеть и смотреть на нее. Что меня к ней привлекало, не знаю, но когда я на нее смотрел, то всегда видел живое человеческое тело и страшную рану на нем. И вот однажды я, зайдя в ванную, увидел со спины Миколу с оголенным торсом. И меня осенило.
- Микола, а тот художник твою рану, случаем, не видел?
- Как не видел. Он и рисовал с нее. Я ему позировал. Так все больше и больше раскрывался передо мной этот человек. Особенно в тех долгих беседах, которые мы вели, гуляя в лесу и в его стихах. Как живой встает он из этих бесед и стихов - умный, добрый, благородный. Воистину, мир опрокинулся. Было время, в тюрьмах сидели преступники. Есть там они, конечно, и теперь. Но почему же в тюрьме Микола и подобные ему? Кто мог осудить таких людей? Кто эти судьи? Бесспорно преступники - не заблуждающиеся, сознательно творящие зло. И лучше всего об этом свидетельствует то, что с первого послеарестного дня его пытают, добиваясь, "раскаяния", то есть, чтобы он свои стихи, свои выступления в защиту прав человека и за сбережение природы назвал преступлением, а преступления властей, душащих человеческую мысль, попирающих права человека, назвал добром. Но вот его ответ. Это стихотворное письмо, которое он прислал мне из Донецкой тюрьмы осенью 1977 года.
