Блок? «Незнакомки, дымки Севера»… Или уж куда ни шло: «По вечерам, над ресторанами…»
Нет, все-таки уж лучше Куприн. Но про Александра Ивановича в этой связи разговор особый.
А в том контексте, в каком коснулись мы эстетических особенностей начала века, безусловно, интереснее Александр Блок. В нашем, скорее всего поверхностном, представлении о поэте.
Впрочем, тому, кто читал внимательно Гиляровского (надеюсь, что таких немало), известен и другой Блок. Когда Александр Александрович знакомился с дядей Гиляем, он сразу же сказал ему, что многое использовал из его печатных советов, как развить мускулатуру. «Хотелось быть сильным, – признался Блок, – и я ходил с пудовой тростью, какая была у Пушкина в Михайловском».
И сегодня знаменитые люди часто высказывают различные мысли о спорте – о футболе в основном. И всегда удивляешься плоскости суждений – газетчики с колоссальным трудом выуживают у них общие слова, надеясь, что громкая фамилия вещающего спасет публикацию.
Очевидно, основная работа отнимает у особо важных персон столько интеллектуальных сил, что на размышления о спорте, для некоторых и любимом, но по номенклатуре вроде бы никак не глазном, соображений не хватает.
Блок же, подытоживая десятилетие (первое десятилетие нового века), перечисляя разного рода душевные потрясения, говорит: «Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных моему зрению в данное время…»
В предисловии к поэме «Возмездие» он видит в неразрывной связи с важнейшими событиями и «расцвет французской борьбы в петербургских цирках; тысячная толпа проявляла исключительный интерес к ней; среди борцов были истинные художники; я никогда не забуду борьбы безобразного русского тяжеловеса с голландцем, мускульная система которого представляла из себя совершеннейший музыкальный инструмент редкой красоты».
Вряд ли Блоку не нравились Поддубный или Заикин, хотя и такого варианта не исключаю. Замечал же за собою Лев Толстой странность – никогда ему не нравилось, что имело у публики наибольший успех.
Важно, однако, другое – французская борьба объединяла в увлечении разные слои российского населения. Вероятно, каждый находил в ней что-то близкое себе…
В Киеве выходил журнал «Красота и сила». В названии – ответ на недоумение наше, как в утонченности Серебряного века нашлось место для поклонения физической силе и в среде, где отклик на изысканно прекрасное служил как бы паролем…
И в конце XX века широкое распространение получил культуризм – забота не просто о силе, нужной штангисту или борцу, но и о пропорциях тела, приближенных к античным образцам.
Однако идеология культуристов очень скоро была разбавлена – тех же щей, но пожиже влей – еще более массовым движением «качков».
Как и во времена Гоголя, русский человек умеет одним словом припечатать, обнажая суть явления.
«Качок» – это уже «попса». «Качку» заказан вход в мир прекрасного (да его туда и насильно не затащишь) – он хочет немедленно угрожать и властвовать в общежитии, в быту, хотя обычно подчинен чужим мозгам, по своему усмотрению распоряжающимся мышцами этого тренированного, но все же пушечного мяса.
Последователи доктора Владислава Франциевича Краевского, основателя и руководителя петербургского «Кружка любителей атлетики», были эстетами от спорта. Конечно, соревновательный дух был им вовсе не чужд, со всем сюда привходящим, но и с широтой, с пониманием, что высший спортивный интерес на тебе одном не замыкается, как бы ты втайне того ни желал.
Вот как описывает Иван Лебедев (мы еще будет говорить о знаменитом Дяде Ване) прибытие в «Кружок» Георга Гаккеншмидта, будущего чемпиона мира, прозванного впоследствии «Русским львом»: «…встретили мы гостя не особенно дружелюбно. Уж очень ревниво относились тогда к иногородним атлетам. Мы слышали, что Гаккеншмидт выжимает одной рукой шесть пудов, но в других движениях слаб. Когда он стал раздеваться, мы, признаюсь, рассчитывали, что вот-вот “всыплем” атлету из Юрьева. Но лишь только Гаккеншмидт снял рубашку, мы так и ахнули: такой мускулатуры ни у одного из атлетов нам не приходилось видеть. Совершенно без жира, весь рельефный, с бицепсами в сорок четыре – сорок пять сантиметров, с феноменально широкой спиной, покрытой комками мышц, – “новичок”, еще не подходя к штанге, одной своей фигурой побил нас в пух и прах. Он начал выжимание одной рукой с 200 фунтов, – штанга пошла вверх, как легкая тросточка, 220, 240 и… 260 – то же самое.
Это был всероссийский рекорд.
Трудно описать, что делалось в “Кружке”: Гаккеншмидту кричали “браво”, “ура”, его качали… мы уже не завидовали, прямо сознав, что новичок – головой выше всех нас».
А «Русский лев» писал потом о Краевском: «Я могу смело сказать, что за все то, что я приобрел и чем стал, я обязан ему. Это был он, кто учил меня, как я должен жить и тренироваться, и это был он, который вел меня по моему жизненному пути…»
Как бы отражая реальную жизнь (в чем главное отличие его от спортивных соревнований более поздних времен), всякий чемпионат по французской борьбе был намеренно населен самыми разными образами и типами (понятия «имидж» тогда не существовало, но неназванный «имидж», конечно же, создавался каждому из выступавших на арене).
Чемпионаты не обходились без монстров, далеких от проповедуемого Краевским спортивного облика, – и публика любила их странной любовью. Чемпионат требовал разных амплуа – и элемент балагана в нем присутствовал, вряд ли слишком уж шокируя завсегдатаев-эстетов.
Чемпионаты по борьбе, как правило, происходили в Цирке.
Цирк до самых последних времен резонно кичился своей консервативностью. И «обратному адресу» чемпионов – иногда если не сомнительному, то несколько преувеличенному – в цирке верилось охотнее. Цирковой зритель – независимо от возраста, образовательного ценза, интеллекта, наконец, – не защищен от магии гиперболизации…
Но не получалось ли, что спортивная сторона отодвигалась?
А почему бы ей отодвигаться, раз про зрителя не забывали ни на мгновение?
Конечно, «в бур» (по-настоящему то есть) боролись не каждый раз. И «договорных матчей» хватало с избытком. Никакого «гамбургского счета» на самом деле не было – Виктор Шкловский (автор нашумевшей книги под таким названием) потом сознался, что все это придумал.
Однако в придуманное готовы были поверить и сами борцы, прослышавшие про рассказанный в книге эпизод, когда все чемпионы собирались в гамбургском трактире, занавешивали окна – и боролись без всякого подлога, определяя на самом деле сильнейшего.
Конечно, главных чемпионов раскручивали наподобие сегодняшних звезд шоу-бизнеса. Каждый чемпионат объявлялся чемпионатом мира, и в обороте всегда было несколько чемпионов. И эту непрерывность с переменным рейтингом заимствовали в сегодняшнем спорте, в том же теннисе.
Пожалуй, равной по значимости фигурам чемпионов был великий, как бы сказали мы теперь, шоумен Дядя Ваня Лебедев – он конферировал соревнования (предтеча Вадима Синявского), издавал журнал «Геркулес».
Как и положено публичному человеку, Дядя Ваня излишней скромностью не страдал, но ведь и не преувеличивал ничуть, говоря: «К сожалению, не мог изобрести телефона и телеграфа, но зато изобрел первую “черную маску” в России, Святогора, Дядю Пуда, Сарикики, Ивана Каина, Авеля и еще целый ряд других “живых аттракционов”».
С костюмом всероссийски популярный Дядя Ваня тоже угадал стопроцентно – выходил на арену в поддевке и студенческой фуражке: остроумнейший реверанс «электорату».
Представления, то бишь чемпионаты, шли под музыку, подчеркивающую лихость выдумки, когда вместе с действительно выдающимися борцами на парад выходили и «живые аттракционы»: Святогор (его преподносили как супервеликана, хотя атлетизм борца был в достаточной степени бутафорским) или невообразимо толстый «Дядя Пуд» («На бенефис входит в клетку к диким зверям, которые при его виде падают в обморок», – патетически серьезно провозглашал Дядя Ваня, а оркестр исполнял «По улицам ходила большая крокодила…»).
