Игорек иногда делился неприглядностью эмигрантской жизни. Рассказывал, как попытался подружиться с соседями, взял ведро с тряпкой и вручную на карачках вымыл все четыре площадки с лестницей. Стоит потом на балконе довольный, курит, а внизу собираются люди и кричат: «Вызовите скорую!» Одна бабушка поскользнулась и что-то сломала.

А однажды Игорь вышел из комнаты с каким-то гвоздодером в руках. «Это крюк, которым снимают магниты с вещей в примерочной». Реакции не последовало, но внутри меня клокотало негодование, внутреннее чувство справедливости, противостояние осознанному воровству.

Барселонета многому меня научила. Там, в свои 28, я стала старше.

В память навсегда впечатались не только свист горячих испанцев из бара: «Hola, Guapa!!!»[12], но и рыдание матери над сыном, которого сбил мотоциклист напротив моего подъезда: «El niño!!!»[13]. Нет меж нами никакой разницы, у нас у всех общие радости и общая боль, мы все хотим жить. И не стареть.

В пляжном баре нам принесли ледяной кувшин «Es Sangre del Diablo!» (исп. «Это кровь дьявола!»), за изобретение которой по легенде сожгли на костре итальянского солдата Хелио Габала. Сожгли, конечно, не по легенде, но испанцам милее версия о том, что первыми сангрию придумали крестьяне в Ла-Риоха с не менее кровавой историей.

Напиваться на первом свидании – моя традиция. Нет, не на том свидании, когда ты думаешь: «Пойду поем». А на том, когда флюиды ракетницами взлетают вверх и тлеющими искрами оседают в радиусе десяти метров, когда очень-очень хочется переспать.

Федерико спрашивал меня, почему хожу на носочках.

Я из тех, кто репетирует свой выход. Мысленно. Самое важное – хорошо вступить: улыбка, поза, жесты, первые фразы. Ты, как гамельнский дудочник, ведешь за собой «зрителя».

Итальянец стоит под фонарем, из подъезда напротив должна выпорхнуть я в маленьком бежевом платье и прозрачных силиконовых сандалиях. И почему бы не на носочках?

Ветер трепал лоскуты матерчатой крыши. Официант складывал белые стулья вертикальными башнями. На дне стеклянного кувшина покоились мятые окрашенные вином дольки апельсинов и зеленых яблок. Вокруг становилось все меньше и меньше пластиковых стульев. Последним посетителям бара пора покидать насиженные места. Переходить на новый этап. Долгожданный поцелуй у кромки кучерявого прибоя. И мы бы растворились друг в друге прямо там, если бы не свет фар машины для очистки песка. Затем на время нас приютила ярко освещенная набережная с длинными рядами пустующих лавочек. До тех пор, пока мой желтый клатч в бабочках не схватил «марокканский» воришка. Совсем мальчишка. Догнать его не составило труда, и ребенок отшвырнул в сторону добычу, даже не успев достать телефон.

«Марокканцами» условно называли всех темнокожих длинноногих парней. Днем они торговали сувенирами и фейковыми сумками, разложив их на белых простынях практически во всех туристических точках. Главное – открытое пространство. По приезду полиции они хватали четыре конца простыни так, что та мгновенно складывалась со всем содержимым, и исчезали на улицах быстро и скачкообразно. Каждый со своим белым мешком за спиной. У подножья холма Монтжуик вокруг Национального дворца они предлагали воду и пиво. Ночью, курсируя на велосипедах вдоль моря, снабжали прохожих наркотиками.

Наше знакомство не омрачилось кражей, потому что Федерико целуется с открытыми глазами (какой ужас).

Его скорбно сдвинутые брови разгладились, когда напомнила, что живу не одна. Романтичная киношность – подниматься по лестнице в спальню. Ну как «спальню»: кровать, комод и дверь во второй санузел.

Кристина – рыцарь. Он просыпается в ней и спасает свидания от неловких моментов. Дает подсказки. «Где у тебя душ?».

Мы прожили дней пять, наверное.

Слово «муж» снова стало для меня чужим, далеким и непонятным, как японский иероглиф.

– Видишь? Во-он там море. – Феде одной рукой обнимал меня, второй указывал на пространство между домов.

– Это небо!

– Не-ет, это море, смотри!

На террасе стояли кадки, фикусы и пальмы, потрепанные солнцем. Они просили влаги и новой земли. А еще стол. За столом мы. На завтрак сыр, хамон и белое вино.

– Какие у тебя планы на день? – спрашивает Феде.

Три дня до отъезда, Carrer Arago[14], пришло твое время.

– Я пойду в музей Тапиеса.

– Tapas?

– No, tapas[15]! – смеюсь я. – He is artist[16] Антони Тапиес.

Второй раз встречалась с ним сегодня для декабрьского ланча на пересечении Tusset and Trav. de Gracia[17]. Федерико гораздо лучше говорил по-русски, гладко выбрит и стильно одет. Новая оправа Prada не сочеталась с коричневой полуспортивной обувью. Эти «тапки» были на нем и летом на нашем первом свидании. Заметила седые волосы. Рано. Кажется, ему 35. Он не любит, когда трогают его шевелюру. Странно такое не любить.

Все это время во мне жила благодарность и память о тех чудесных днях – с пастой, вином и старыми комедиями его родины. Он свалился, возможно, с небес в самый нужный момент и вдохнул жизнь в мое костлявое истерзанное стрессом тело.

Camarero бежал в сторону барной стойки и кричал: "Cappuccino!!! " Да, хочу капучино, а не «cafe con leche»[18]!

Федерико моргал и задавал вопросы о моей жизни в Барселоне. Отвечала на невнятном английском, причмокивала, мычала и незаметно потела. Разговор не клеился, блюда казались невкусными. Иногда он ревновал: «Этот твой друг знает русский?»

Почему кто-то должен говорить по-русски? Я что, такая тупая? Когда у меня есть мотивация, стремлюсь против течения, сражаюсь, совершаю подвиги!

После ланча направилась в солярий на Universidad[19].

Он стал рядом со мной в вагоне метро, достал скрипку и под фонограмму заиграл Вивальди «Времена года». Кажется, это был «Февраль». Звук неизбежно слился с настроением. Кинула в стакан пятьдесят центов и через остановку вышла.

Виланд, Наталья и Айри пришли с тортиком и авокадо. Добавив это к нашим запасам еды, накрыли полноценную поляну.

Айри – натуральная блондинка из Риги, «тонко настроенный» дизайнер одежды. Мечтала о подиумах уже упомянутого испанского города и о любви 42-летнего итальянца. Беда в том, что он не осознавал свое счастье в виде Айри. Возможно, Люк был не прочь (о, как он вертелся с красными щеками и задором возле ее круглой попы, пока она доставала из банки анчоусы).

Потом мы с ней сбежали от всех в его кабинет – покурить и посплетничать. Айри вольно открывала окна: «Ничего страшного. Проветрит». Комната наполнялась дымом от красного «Мальборо» за 4,25, а она показывала маленькие пальчики, которые могли рисовать, шить, лепить, но никак не крутить папиросную бумагу с табаком.

В малом кабинете мы устроили раздевалку, там стоял только раскладной стол, закрывающий почти весь периметр, еще Айрин раскрашенный эльфами чемодан и груда платьев для показа. Она выгибала русые брови, зажимая губами английские булавки и всегда находила, что еще можно подколоть. В зале с эркером и камином я дефилировала под общие аплодисменты.

Не раз пускала слюнки на этот камин, когда сидела за антикварным столом в ста одной одежке в обнимку с маленькой тепловой дулкой. В дни без гостей мою мечту загораживала сушилка с трусами и рубашками, а Люк в ответ на мой вопрошающий взгляд щелкал языком и говорил: «This doesn’t work»[20].