«Да ведь и Фрол крался со стороны шатра, знать, вот чей тайный посланец», – догадался охотник и рассудил погодить. Поспешные выводы могут быть неверными, лучше дождаться дальнейшего развития событий. Повернул обратно к огню, подкинул малость хвороста, поднял чашу, накрыл варево тряпицей, сверху прижал камнем – до утра даст сок, для припарки хватит. Сам расположился рядом с костром, подстелил под себя оленью шкуру, накрылся мешковиной: ночи уже стояли студеные. Тут же заснул.

С утра, кто до болот на зимовку, оживленно собирались в путь, прощались с теми, кому выпало возвращаться на службу. Порешили, что в дорогу лучше плотно отобедать, а на заутреню перехватить скудный провиант на ходу – сухую корку да портошное молоко, разбавленное водой, и то довольно. Опушка, где стоял лагерь, была почти вся усыпана золотой листвой, местами горела багряными листьями кленов. Солнышко еще теплое – греет, но не обжигает. Мошка да комары сошли, не досаждают, можно и на травке поваляться. Краски осени мерцали разноцветьем, даря взорам путников лепость и безмятежность, вызывавшие желание напевать. И мелодичное женское многоголосье не заставило себя ждать. Как же затейно звучат бабьи голоса, душе отрада – песнь льется, будто плетутся нежные кружева.

Баб в обозе было мало, из молодух да замужних только заворуйская Дунька. Остальные бабы из челяди, отбитые или захваченные из приграничных ограбленных поселений. Держались в атаманском отряде кто для стирки, кто для штопки или выделки шкур, в общем и целом, для обихода немудрящего походного быта казаков. Они другой жизни-то и не знали, с малых лет в полоне: то у турков, а то и у своих. Им была только в радость весть, что походов до лета более не будет. Оттого все находились в добром, шутливом настроении. Мужики подтрунивали над самой старшей женщиной. Смеясь, отталкивая друг друга, вышагивали пред ней гоголем.

– А ну-ка, Митрофановна, кого из нас в женихи берешь?

– Бери казака с Дону – проживешь без урону! – реготали, пытаясь ущипнуть.

Митрофановна отмахивалась.

– Вам бы, дурням, токмо венцом грех прикрыть. А я уж была под венцом, и дело с концом. Вы ж ни в Бога, ни в черта не веруете, одной мамоне поклоняетесь. Тьфу на вас, оглашенные, очи б мои не видели, – сплюнула, перекрестилась и добавила удивительное. – Из вас всех токмо один мужик.

Казаки подбоченились, уставились, гадая, про кого это она.

– Аянка Сахатый! Вот всем бы такого добытчика, повезет же какой-то девке! Одна досада, что басурманин.

Казаки хором прыснули, а один, молодой, лопоухий, улыбаясь во весь рот, выдал:

– Ой, бабоньки, кто с басурманами срамится, тот не на небо попадает, а прямо черту в гузно!

– Ай, ты, безбожник полоумный, срамник, видать, уж побывал там! Вишь, бабоньки, еле его из чертова гузна за уши вытянули!

Тут уж все перегнулись пополам со смеху, хватаясь за животы, и лопоухий с ними, не разобиделся.

Айана бабы привечали, помогал он им много. Шустрый да умелый. По нраву пришелся им немногословный молодой охотник с добрыми глазами, это он с мужиками суров, а средь них масленый. Лес ему как дом родной, ничего не страшится. Диву даешься: поговаривают, что он своим ходом шел с востока из-за дальних гор, перемахнул через Каменный пояс и в Диком поле присоседился, выучился говорить по-русски быстро да справно. Это в Стыдном городке сказывали, что с женами казаков, которые турчанки, болтал на их языке. То ли сродичи, то ли бывал в тех местах, откедова родом черноокие казачки. Они-то его и поднатаскали. Обозные бабы поначалу сторонились: бес его знает, к пришлому завсегда опаска, а теперь расставаться с ним печально, на зимовье с ним жилось бы сподручнее да легче. Бабы на прощанье даже всплакнули: даст Бог, милок, свидимся.

Охотник помогал уложиться Дуньке, а сам все поглядывал на атаманский шатер, не воротится ли Фрол. С зорьки караулил. И тут Кудеяр выглянул, кликнул пацаненка – сирота прибился к ним летом, смышленый мальчонка, его Дунька приветила, жалостливая больно. Атаман дал ему задание срочно сыскать якобы пропавшего куда-то Удатного. Айан затянул большой баул узлом, поднял с травы, уложил в подводу. Заглянул за телегу, там на травке в тенечке пристроилась заворуйская подруга.

– Дуняша, отойду. Принести тебе киселя? – Айан махнул в сторону костра, будто попить да перекусить собрался.

Девка смешно пыхтела, надувала раскрасневшиеся щеки, морщила белый лобик – усердно мяла в ступке корешки да травы, училась по подсказке Айана делать настойку от всех хворей. Рыжие прядки выбивались из-под платка. Дунька оправляет их и дальше мнет, приговаривая: «Колдуй, баба, колдуй, дед, колдуй, серенький медведь». Дите еще совсем.

– Шагай, опосля я сама к бабам пойду.

– Ты б шкурку под себя подложила, земля к зиме соки в себя собирает, побереглась бы.

Отмахнулась, не поднимая головы.

– Припекает же, и так сопрела.

Айан чуток для вида повертелся у котлов, шмыгнул в рощу, куда двинул по указке баб мальчонка, и, не показываясь, стал наблюдать. Оказалось, есаул спал в том же месте, откуда скрылся ночью, только конь стоял на высоких тонких ногах уже без тряпиц. Пацаненок потрепал боязливо спящего за плечо.

– Дяденька Флол, а дяденька Флол, плосыпайся, атаман послал за тобой, велел слочно сыскать, – ойкнув, шарахнулся – завидел, что есаул, резко встрепенувшись, рванул рукой к ножнам на поясе.

Фрол, разглядев пацана через сонную пелену, откинулся обратно на подстил, потянулся.

– Чего тебе?

– Атаман тебя кличет, селчает больно.

– Серчает, говоришь, ну-ну.

Удатный присел, хлебнул из баклаги, тряхнул головой, поднялся и пошел следом за мальчонкой, по пути шикнул на него и велел у баб раздобыть какую-нить снедь для него. Айан, держась на расстоянии, прокрался к палатке атамана, залег так, чтоб незаметно для чужих глаз можно было прислушаться к разговору внутри. Не было бы нужды рыскать, тошно самому, но что-то внутри гложет, решил: ежели ничего худого сейчас не услышит, бросит разнюхивать – зачем в чужие дела лезть?

– Где шастаешь? Обыскался, – прошипел Кудеяр, хмуро глядя на есаула.

– Да, малость вчерась перепили браги, вот сон и сморил, – виновато склонив голову, Фрол переминался с ноги на ногу.

– Смердишь за версту, – Кудеяр брезгливо поморщился. – Сколько тебе говорено, какой пример казакам являешь, вконец расхлябались. Выдеру перед всеми да разжалую. Заносишься, Фрол, своевольничаешь!

Айан не поверил своим ушам. «Эх, Фрол, горазд врать. Не пил ты с мужиками, подливать – подливал им, прибаутками забалтывал, но сам не пригубил даже. Вот только проснувшись, хлебнул, и то чуток. Похоже для обманки, тяжелого душка. Понять бы, от верткой натуры почем зря хитрит иль с каким умыслом», – размышлял охотник. И остался дальше подслушивать.

– Дык, застоялись. Устали все, сколь уж без лихого дела бродим, им на зимовье садиться как мука смертная. Вот малость на прощанье и поякшались, потолковали, успокоил их чуток. Этих бесноватых усмирить надоть? Надоть. Да и Заворуй просил подсобить. Сам знаешь – без драки и рубиловки эти черти дурнеют.

– Заворуй без тебя управится, он с ними сахарничать не станет, – уже спокойнее произнес атаман.

За есаулом тут правда – своих головорезов ему ли не знать.

– Ладно, к делу. Сопроводишь обоз до тропы ты, ибо боле никто не ведает. Но сам только до дядьки Кузьмы. Ему накажешь весть их до Ведьминого зимовья, как укажет Бабуня, впредь с ней пусть сговорится. И самому ему тож там зимовать для пригляду не излишне. И вот еще… – полез зачем-то в сундук. – Передашь записку от меня и ларчик. Это для Бабуни. Пусть поклонится от меня, – вытянул малый ларец и вручил вместе с бумагой Фролу.

Тот молча кивнул, ларчик бережно обернул поданной мешковиной.

– Опосля окольным путем поскачешь в Тулу, к тамошнему наместнику Георгию Ивановичу, передашь ярлык.

Тихонков подал есаулу металлическую пластину с нацарапанными на ней какими-то знаками.

Удатный сунул ее за пазуху.