Легко предположить, как все произошло. Наоми потеряла меня в толпе. Похититель нашел ее практически сразу, пообещал помочь найти меня и увел в другом направлении. Если он наблюдал за нами, то наверняка уже знал, как я выгляжу. К тому времени, как она начала подозревать, что что-то не так, я находился уже далеко и не мог увидеть ее или услышать. Но, даже если бы моя девочка подняла шум, кто бы заметил плачущего ребенка в огромном магазине игрушек в канун Рождества?

Хотя нет, «заметил» — не совсем верное слово. Позже свидетели появились. Они говорили о том, что помнят маленькую девочку в желтом пальто, которая плакала, потому что ее уводили из магазина. Ее заметили, наверное, человек двенадцать. Но они не обратили внимания, в том-то все и дело. Да и почему бы им это делать? В тот день Наоми оказалась шестым или седьмым капризным ребенком. Некоторые тащили за собой своих собственных злых или расстроенных детей. Слишком много волнений, различных раздражителей, и слишком большая толпа: естественно, что ребенок будет плакать, а родитель — тянуть его на улицу, несмотря на слезы.

Лора приехала чуть меньше, чем через час. Она не переоделась и не взяла с собой сумку с одеждой. Просто запрыгнула в машину и надавила на газ, свернув на шоссе А10. Когда она приехала, на Сэвил-Роу уже начались полномасштабные поиски. Слишком поздно, конечно, уже было поздно, но как мы могли знать это тогда? Я не имею в виду, что Наоми была мертва, что слишком поздно в этом смысле. Совсем наоборот. Боже милостивый, совсем наоборот.

Сверху доносится шум. Он слышен очень ясно. Знаю, что это не галлюцинация и то, что я слышу — реально. Эти звуки может слышать кто угодно.

Бам-бам-бам.

Знакомый и привычный звук. Резиновый мяч, бьющийся о стену.

Сегодня вечером этот мяч будет в коридоре. Небольшой, красный с белым и размером с грейпфрут. Такое случалось раньше. И если я его подберу, она будет смеяться. Или же гневно кричать.

Моя дочь непредсказуема.

Наш дом стоит на отшибе в конце улицы, в районе Ньютаун, в Кембридже. Между Ленсфилд-роуд и Бруклендс-авеню. Первоначально Ньютаун был общей землей, но в 1807 году ее разделили между несколькими владельцами, включая университет и Тринити-Холл.

Строительство началось примерно в 1819 году. Томас Масгрейв построил тринадцать маленьких домов и назвал их Даунинг Террас — в честь основания колледжа на севере. А вот более узкие улицы и кирпичные террасы были построены больницей Адденбрука и последующими землевладельцами в период с 1820 по 1835 годы.

С запада на юг землей владели богатые Пембертоны. Тогда здесь находилась открытая площадка с видом на Бруксайд. Для средних классов там медленно возводились большие дома. Одним из них и был наш дом.

Особняк построили в 1840 году для доктора и его семьи, человека по имени Лиддли, выпускника Даунинга. В свое время я расскажу о нем больше, как о докторе, так и о его семье.

Пока достаточно сказать, что дом принадлежал Лиддли до 1865, а потом перешел во владение одного профессора, Ле Стренжа, преподававшего амброзианский язык. Как я понял, большую часть современного сада заложили добрый профессор и его жена. Она умерла в раннем возрасте от туберкулеза, и вскоре профессор покинул их жилище, чтобы вернуться к холостяцкой жизни в Гай. Другие семьи, главным образом преподавательские, сохранили дом в нынешнем виде. В некотором смысле, он наш навеки.

В доме три этажа и мансарда. Конечно, изменения неизбежны, но костяк сохранился. На первом этаже находится просторная гостиная с видом на небольшой палисадник. Сад, с высокими деревьями и густым кустарником, роскошный настолько, что летом с улицы невозможно разглядеть нижние этажи. И дорожка, которая ведет прямо к высоким деревянным воротам. Именно на них и обозначен номер дома. Когда-то там имелась и фамилия, но она давно исчезла, а информацию я не обновлял.

В задней части первого этажа находится комната, которую я когда-то величественно называл библиотекой. Это всего лишь мой кабинет, хотя на стеллажах действительно стоят книги.

Я сижу за своим столом и смотрю из-за бархатных занавесок на задний двор — сад профессора Ле Стренджа. Сейчас смотреть практически не на что, но, когда мы купили дом, здесь было прекрасное место. Сад казался огромным, за ним ухаживали с заботой и вниманием. Одна часть его огорожена — там находились решетчатые опоры и вьющиеся растения. Широкая лужайка вела к маленькому пруду, заросшему ивами. У тропы исполинами высились деревья — Араукарии Чилийские. Но теперь путь зарос, а растения погибли, превратившись в жалкую тень былого. Если я закрою глаза, то смогу увидеть Наоми, играющую среди деревьев. Иногда закрывать глаза и не приходится.

На первом этаже гостиная, комната с телевизором, ванная и некогда кабинет Лоры, который теперь исполняет роль моей спальни. Второй этаж — это жилые комнаты. Комната, где спали мы с Лорой, две гостевые, еще одна ванная и детская, где спала и играла Наоми.

Стук прекратился. Все снова затихло. Конечно, я могу ошибаться, и это не Наоми. Это могут быть те, другие.

Глава 4

В памяти моей все, что произошло после прибытия Лоры, окутано туманом. Состоялся полицейский опрос, но я мало что мог сказать. Монипенни ушел обеспокоенный, пообещав сообщить, если появятся какие-то новости. Я знал, что слово он сдержит. Его огорчение исчезновением Наоми было искренним, а Рождество оказалось испорчено. Звучит зло, но я имею в виду только то, что дух Рождества для него исчез. Всю жизнь управляющий магазином наблюдал, как детям покупают игрушки и наверняка сам был рад счастью, которое те получали. Рождество должно быть кульминацией этого ощущения.

В полиции показали комнату, где мы могли бы подождать. Нам принесли воды, а позже рыбу с жареной картошкой. Есть мы не могли, потому оставляли пищу прямо там, рядом со вчерашней газетой «Ивнинг Стандарт». Постепенно еда становилась холодной и покрывалась коркой жира.

О чем мы говорили? Не помню. Не думаю, что говорили вообще, помимо заверений, которые в такой ситуации предлагают друг другу люди в качестве утешения: «С ней все будет хорошо, они скоро ее найдут, вот увидишь. Дети теряются все время. Разве ты не помнишь, как она ушла от нас в Сэйнсбери? Мы психовали, ей было всего три. Но мы же вернули ее тогда в целости, правда»?

А толку от серьезных разговоров? Что мы могли сказать друг другу такого, что еще не знали? Что мы любим Наоми? Что нам обоим страшно? Что глубоко внутри мы боимся, что она уже умерла или находится на грани смерти?

В ту ночь мы не сомкнули глаз. Доктор, что дежурил в полицейском участке, предложил седативные, но мы оба отказались. Потому что жаждали не покоя, а чтобы все это благополучно завершилось. Или, по крайней мере, какой-то ясности.

После полуночи появилась женщина-полицейский и сказала, что для нас забронировали номер в отеле неподалеку. Лора не хотела уходить, ей отчаянно хотелось оставаться в центре событий. Если найдут Наоми… Когда найдут Наоми, она хотела находиться здесь, ожидая нашу дочь. Для нее дорога была каждая минута. Как и для меня.

Мы остались там, на деревянных скамейках, во тьме рождественского утра. Укрывшись одеялами и прислушиваясь к голосам, запертых в камерах алкоголиков и громким жалобным вздохам, и протестам проституток из соседнего Сохо.

В параллельном мире Санта приходил к спящим, разносил им подарки, пил сладкий херес и ел рождественский пирог. В нашем Кембриджском доме, в спальне, тоже ждала целая гора подарков. Я отлично знал, что лежало в каждой коробке и мысленно видел реакцию Наоми, когда представлял, как она открывает сюрприз. Реальным был только запах застывшей картошки и уксуса. Я пошел в туалет и меня вырвало.

Думаю, что задремал раз или два. Помню, как просыпался в ночном безмолвии, с холодными ногами и сжатыми кулаками, в этом ужасном месте с бледно-зелеными стенами. А Лора сидела рядом и смотрела на меня красными невидящими глазами. Мне снились кошмары, они вгоняли в пот и заставляли ныть сердце. Господи, если ты меня хоть каплю жалеешь, то вспомни эти сны.