Жена прикрыла глаза ладонью, смех не давал ей закончить трапезу, понадобилось время, чтобы успокоиться, прийти в себя. Кураев, напротив, расписывал проведение эксперимента со всей серьёзностью, лишь приподнятые уголки рта, не покрытого бородой, говорили о том, насколько его забавляет этот план.
– Ну тогда ты обвесишь камерами себя и отправишься сам, в какой ты там выбрал – сорок второй, двадцать четвёртое… – Она смотрела с грустью, слёзы радости преобразовались в слёзы печали, глаза говорили: даже не пытайся, никуда я тебя не отпущу.
– Эх-х-х, дорогая моя… Если бы я мог выбирать куда отправлюсь… – Он снова расположился за монитором и надел миниатюрные очки в тонкой оправе, вносящие дисгармонию в пропорцию по отношению к массивности его лица и тела – эти очки он одевал лишь в случаях мелкого шрифта. – В далёком будущем, я уверен, будут вбивать любую дату, как я сейчас, и отправляться куда душа пожелает, а у меня вариант один – двадцать девять тысяч двести дней обратного отсчёта. Так что… если я отправлюсь не сегодня, а скажем завтра, попаду в двадцать пятое января, послезавтра – в двадцать шестое.
Лидия взялась за мытьё посуды, в данный момент оба продолжали диалог спина к спине. Он не видел, как её всю трясёт; вода хлестала в кастрюлю, переполняла через край, стекала каскадным водопадом по тарелкам и уходила клокающей воронкой в канализацию, когда Лидия вглядывалась в собственное отражение кухонного окна. Минус за окном крепчал, похоже, сегодня она проехала по улице последней, теперь все заперлись по домам – никто и носа не казал в такую погоду.
– Я бы на твоём месте так и поступила – отправилась бы несколькими месяцами позже, а лучше несколькими годами, когда война закончится, – снова возвратилась к разговору жена.
– Так в этом-то и весь смысл! – Он блеснул очками, повернув к ней лицо. – Я не зря твою мать – нашу свет Анну Викторовну, её сиятельство, пытал всё лето, душу из неё вытряс – где и что находилось на вашем участке в те времена: где старый дом стоял, где располагались сараи, какая территория оставалась пустующей…
– Ей-то откуда знать? Она младенцем была в твоём сорок втором! В люльке качалась… Зато помнит где у нас дом стоял!
– Дом сносили, когда в люльке уже качался твой двоюродный брат, тогда они как раз построили этот, вернее тот, что мы с тобой переделывали.
– А-а, ну ты, я смотрю, действительно обзавёлся информацией…
– Пошли, я тебе сейчас покажу! – Стас сорвался с места и потащил её на улицу. Выбора ей не предоставлялось: муж-махина двигался напролом, с силой толкая одну за другой двери и крепко вцепившись в её руку. По щекам обоим ударил колющий морозный ветер. Пара оказалась перед лицевым фасадом дома на запорошенной отмостке, без головных уборов, в домашних тапочках. Лидия съёжилась от холода, но изобретателю казалось жарко, в нём пыл только нарастал.
– Вот это место. – Он остановился в позе оловянного солдатика на заметённой снегом клумбе, где осенью обильно цвели посаженные тёщей цинии. – Там стоял дом, вдоль палисадника, а это место было пустым – отсюда я и начну свой старт. – Он смотрел на неё с грустью, словно вымаливал разрешение на отправку, ждал, что Лидия благословит его. Она в свою очередь ёжилась от мороза, обхватив себя, и ждала, когда же закончиться эта пытка и они зайдут в тепло, она переоденется в просторную пижаму, включит телевизор и устроится в кровати с миской орешков.
– Ну хорошо, я поняла… Пошли в дом.
Он не двинулся с места. Ветер трепал его густую чёрную шевелюру во все стороны, снежные искры поблёскивали на стёклах очков. В зимнем полумраке в нём угадывалось сходство с цыганским бароном, что-то в нём было и от индуса, а может дело обстояло в бороде – сбрей которую и всё сходство сразу исчезнет.
– Я поняла – с этого места начнём старт. Могу точно тебе обещать, что пока ты не явишься обратно, в дом я не вернусь, буду ждать тебя до последнего, до окоченения. Согласен на такой расклад?
С её стороны был объявлен ответный ультиматум, смахивающий на бессмысленный шантаж, но Кураев с этой минуты чувствовал себя не одиноким в главном событии не зря прожитой жизни, у него появился верный напарник. Изобретатель сомнительного устройства принял её требования, и они вернулись в дом, уже не хлопая, а припирая за собой двери заботливо, с бережливостью.
– В сорок втором, – говорил Кураев теперь, как он считал, своей ассистентке, – в вашей деревне было спокойно. Немцы по ней прошли в сорок третьем и угнали часть населения в лагеря. Теперь ты понимаешь почему нельзя туда соваться позже?
– Это тебе тоже мама рассказала – когда немцы прошли?
Стас наполнил электрический чайник, шипение понеслось усиливаться по восходящей, после этого в кружку с надписью: «Лидия» он закинул два болтающихся пакета на нитке, чтоб покрепче, сыпнул ложку сахара.
– Нет. Это мне рассказывала твоя бабка, царствие ей небесное. Я любил её послушать, она мне много чего рассказывала. Квартиру, в которой они тогда проживали, разбомбили при налёте, она тогда взяла в охапку твою мать, старшего, на тот момент двух лет от роду, и прямо из бомбоубежища отправилась сюда: в деревне было безопаснее, прокормиться проще. Хотя… Голодали они тогда сильно, и ещё раньше голодали – в тридцатые, последние семейные реликвии выменяли на мешок пшена.
– У нашей семьи были реликвии? Сроду не знала. А что за реликвии – старинные украшения?
Кураев повернулся к ней и произнёс с укоризной:
– Ты, естественно, подумала: драгоценности? Рубины, изумруды, бриллианты… Ах нет! Дворян у вас в роду не встречалось. Это всего лишь ордена с Первой мировой. Интересно, почему мне известно столько подробностей про твою семью, а ты ни сном, ни духом?
Лида отвернулась к окну. Теперь некого было винить в плохой осведомлённости о семейном прошлом спустя пройденные годы, или винить её, что задавала мало вопросов, или предков, которых уже нет за скудность информации… Только сейчас она осознала, что действительно её никогда не посвящали в подробности семейной биографии, ни слова о войне, будто не было её вовсе, а бытие предков по умолчанию подразумевалось посредственным: шло своим чередом, скучно, обыденно, без значимых событий, рутинно и в то же время не хуже, чем у других. Возможно, таким способом взрослые старались оберегать несформировавшийся детский мозг от отрицательных эмоций, не вспоминали в её присутствии о бедствиях, пережитых семьёй. Кто знает, может у них были намерения водить тесные беседы со взрослой Лидой, показывать потрёпанные фотографии, вспоминать пра-пра-пра… но при условии, если она сама когда-нибудь о них спросит. Она не сразу вспомнила как звали прабабку – имя крутилось в голове, редкое такое имя… Кажется Алевтина, она жила в снесённом где-то в шестидесятых деревянном доме. Действительно он тогда располагался на территории теперешнего палисадника – о существовании избы напоминала небольшая впадина, образовавшаяся на месте засыпки ямы под полом. Лидия свою прабабку никогда не видела и имела плохое представление, как она выглядела, от Алевтины давно не осталось и следа. Трухлявый столб на могиле убрали, используя этот клочок земли с пользой по кругу: на нём захоронили внука – Лидиного дядьку года четыре назад, так остатки старого креста превратились в типовой памятник, но уже с другим именем. На фотографиях, что хранились у старшей двоюродной сестры, Алевтины не встречалось, не считая одного кадра, где она сидит вдалеке на скамье, повёрнутая боком. Её муж и сын ушли с концами на фронт в самом начале войны, но осталась дочь – родная Лидина бабка.
– Она тащила на себе тяжёлый узел с вещами, – продолжал Стас свой рассказ, – и двоих детей на руках от самой Ольшанки. Это километров двадцать – двадцать пять. Осень, слякоть, ноябрь, дети капризничают, особенно твоя мать в кульке, но идти им больше некуда, здесь их ждал родительский дом.
– Почему ты хочешь переместиться именно здесь? – спросила Лидия. – Почему не выберешь место с историей? Дался тебе наш старый дом…
