– … дуэль, – прошелестело в толпе, – стреляться будут!

… но они ошиблись. Накал взаимной ненависти оказался так велик, что дуэлянты выбрали – ножи! Не первый, и наверное, не последний случай в истории ЮАС – одной из немногих стран, где право на дуэль закреплено на уровне Конституции, а вот дуэльного кодекса пока не выработалось!

Секунданты начали было обговаривать условия, но…

– Насмерть! – синхронно выдохнули противники, меряясь взглядами и силой Духа. Суеты с одинаковым оружием и прочим бредом не возникло – что у тебя с собой, тем и дерёшься…

Оба дуэлянта оказались людьми практичными, с боевым и дуэльным опытом. Поэтому и ножи их по размеру напоминали скорее тесаки, которыми сподручней рубить кустарник и вражеские конечности, а не никак не нарезать лежащую на тарелке отбивную. Впрочем, это особенность любого фронтира.

Освободили площадку примерно пять на пять метров, и толпа обступила их, напрочь перегородив улицу. Задним рядам не видно ни черта, но…

… какая, на хрен, разница?! Подробности они выдумают потом, а пока – вот она, дуэль! Представитель Парламента и народный избранник дерутся насмерть!

– … пропустите… да пропустите же, черти! – мечется на краю толпы мелкий чернявый мужичонка, но его, как одиночку и не тутэйшего, отпихивают назад, не жалея локтей и добрых слов.

– А-а! Да штоб вас! – шваркнув картуз оземь, он задумался на миг, тут же подобрал головной убор, и забрался на ближайший фонарный столб с ловкость обезьяны. Его примеру, заулюлюкав и засвистев, тут же последовали мальчишки-курьеры, молодые парни и несколько подвыпивших мужичков, не боящихся уронить авторитет чилавека степенного и солидново под ноги честно́му люду.

– А действительно… – выдохнул осанистый господин, по виду мелкий служащий банка или приказчик солидного галантерейного магазина. Но, будучи тверёзым и здравомыслящим, не стал изображать из себя обезьянку на потеху толпе, а кинув мелкую серебрушку чернокожему извозчику, застрявшему с пассажиром на краю толпы, вскарабкался в экипаж и встал сусликом.

Бойцы начали расходиться, ожидая сигнала. Янсен, скаля желтоватые зубы, скинул с себя сюртук и одним уверенным движением намотал его на левую руку.

В толпе глухо зароптали, но Морозов не стал протестовать, лишь усмехнувшись кривоватой многообещающей улыбкой. Однорукий, он не считает себя калекой… просто перезаряжать оружие стало немного сложней!

Встав на носки, Илья Логгинович попрыгал на них, и развернувшись боком к противнику, начал, разминаясь, как бы раздёргивать его.

– Неаполитанская школа! – уверенно сказал нетрезвым голосом какой-то доморощенный знаток в толпе, – Зумпата! Щас напрыгивать будет!

Знатоку быстро объяснили по шее, где он не прав, и самое страшное – вытолкали из передних рядов, лишив Зрелища.

– Дурака кусок, – вытолкавший его пожилой рабочий дал напоследок подзатыльник с напутствием, – Илья Логгиныч и так-то однорукий, а тут ещё ты со своим мнением! На хера? Штоб говнюку этому из Парламента воспомоществование советом оказать?! Никшни! Ишь…

Погрозив напоследок мосластым кулаком, авторитетный работяга ввинтился в передние ряды, где для него придерживали местечко.

Благо, нетверёзый знаток говорил на русском, а африканеры, будь они хоть сто раз представителями Парламента в русскоязычном Дурбане, изучением языка себя не утруждают.

– Начали!

… вопреки ожиданиям людей несведущих, дуэлянты не бросились в бой сразу после сигнала, а продолжили ходить, провоцируя иногда противника. Еле заметное движение корпусом…

… и тут же назад! Снова, и снова, и снова…

Внезапно бур рыкнул натуральным львом и бросился в атаку, сперва прижав к груди обмотанную пиджаком руку, а потом резко выбросив её вперёд – пытаясь толи схватить, толи ударить депутата.

Морозов контратаковал беззвучно, скользнув под руку вперёд и немного вбок плавным движением.

Несколько секунд необыкновенно быстрых движений… и Морозов отпрянул назад. С рассечённой головы депутата обильно текла кровь, предплечье жесточайше изрезано…

… а Янсен остался лежать на брусчатке, вскрытый от паха – до горла!

– Как же так… как же так… – отменно высокий, но несколько дрищеватый господин с землистого цвета лицом, всё повторял и повторял одну и ту же фразу, уподобляясь сломанному патефону. В расширенных глазах его нет никаких мыслей, и лишь один неизбывный, какой-то первобытный страх существа, выросшего в совершенно тепличных условиях и впервые столкнувшегося с жестокостью.

Под мёртвым телом африканера тем временем начала расплываться лужа крови, тяжело запахло убоиной, содержимым кишечника и прочими ароматами крестьянского подворья по осени. Откуда-то почти моментально нароились мухи и прочая насекомая погань, припавшая к лужицам крови и развороченному животу.

Отступив на пару шагов назад, тщедушный господин спешно прижал к стремительно зеленеющему лицу надушенный платок. Издав нутряной звук, он ещё сильнее прижал платок, но тем самым лишь измарал сюртук. Рвало его долго и мучительно, до боли в лёгких и желудке.

Янсена, в ожидании коронера, прикрыли куском ковровой дорожки, наспех отхваченной ножом. Ворсистая ткань скрыла тело от сторонних глаз, впитав часть крови с земли, и только тогда зеваки начали расходиться, возбуждённо обсуждая поединок.

– Как же так… – потерянно повторил господин, тщетно пытаясь оттереть с сюртука следы рвоты, – вот так вот, и человека… как можно? Кто да ему право вот так вот… убивать?

– Право? – тот самый немолодой рабочий, вытолкнувший знатока из передних рядов, остановился перед чувствительным господином. Высморкавшись под ноги с тем простодушием простолюдина, в котором баре видят бескультурье, а народ попроще – недвусмысленную издёвку и отношение к чистой публике, работяга достал платочек и культурно вытер сперва испачканные пальцы, а потом промокнул бугристый нос, заросший обильным волосом изнутри и немножечко снаружи.

Нимало не смущаясь разницей в росте, возрасте и социальном положении, пожилой рабочий настроен явно задиристо, ни в малейшей степени не боясь последствий. А правда… а чево он?! Право, тля…

– Права, сударь… – рядом с пожилым рабочим встал молодой, от силы лет шестнадцати, худощавый парнишка с руками, в которые намертво въелось машинное масло и металлическая стружка, – Права – не дают, права – берут… Человек должен сам завоевать себе права, если не хочет быть раздавленным грудой обязанностей[10].

– Па-азвольте, – сутуло выпрямился заблёванный господин, опираясь на тросточку и готовый отстаивать свои убеждения, – социальный переворот сам по себе не даст ничего!

– Тю… – насмешливо протянул молодой, скаля неровные зубы, – никак толстовец?

Дрищеватый господин с достоинством выпятил подбородок с клочковатой бородкой, в волосах которой ещё виднелись следы рвоты.

– Да тьфу ты… – сплюнул пожилой работяга на туфлю оппонента, – юрод! Пошли, Савка, нечего с этими господами…

– Уезжали бы вы отседова, господин хороший, – посоветовал паренёк, – здесь вам не там! Ишь, тля… непротивление[11]…

В Кантонах дела у толстовцев сразу как-то не заладились, да и немудрено. Некоторые идеи мятущегося графа перекликались с извечным мужицким стремлением к социальной справедливости и неприятием церковной иерархии, но…

… пацифизм?!

Российская Империя постоянно воюет – с "туркой" ли, со "злыми горцами" или "дикими текинцами". По газетному, по барски, войны эти всегда священны, и "положить живот" за свободу болгар, грузинцев[12] или иных братьев-православных – прямо-таки обязанность всякого православного.

Мужики исправно ложили животы, умирая даже не от пуль и картечи, а прежде всего от болезней, дрянного питания, худых сапог и ледяных казарм. От воровства чиновников военного ведомства, нерадения отцов-командиров, кулаков озверелых фельдфебелей и шпицрутенов. Умирали, добывая свободу, землю и волю кому угодно… но только не себе!