Разум отказывался замечать очевидное, сердце отчаянно цеплялось за последнюю надежду. Целую минуту я провела в блаженном небытии, старательно игнорируя многочисленные знаки.

– Мне жаль, котенок, – голос Севы дрогнул.

Я не понимала, о чем он говорит. Я не была уверена, что хочу понять смысл его слишком мягких, но таких жестоких слов. Я подняла глаза. Было очень неловко прижиматься к груди чужого мужчины на пороге квартиры любимого человека. За одну ночь Сева осунулся и постарел не меньше чем на десять лет. В его лице не осталось и следа задорного веселья, которым светились его глаза, когда несколько часов назад он передавал мне ключи. Глаза покраснели и опухли, будто совсем недавно он рыдал. Губы обветрились и потрескались до крови, словно он кусал их на пронизывающем ветру.

Басаргин легко оторвал меня от пола и шагнул в квартиру, плотно притворив за собой дверь. Бережно, как фарфоровую статуэтку, он отнес меня на кухню и, не церемонясь, вынул из шкафа два бокала, наполнив их до середины виски.

– Выпей, – распорядился он, протягивая мне один. Второй быстро осушил сам и закурил сигарету.

Я по-прежнему ничего не понимала. Сознание сопротивлялось изо всех сил. Я будто спала наяву, не до конца осознавая, что творится вокруг. Послушно я протянула руку и взяла свой бокал. Губы обожгла сорокоградусная жидкость, но я заставила себя сделать большой глоток. Как только виски коснулись горла, вернулся дар речи.

– Где Женя? – выдавила я, даже не удивившись, что голос так отличается от моего обычного. Я никогда не говорила так хрипло, словно заядлая курильщица с тридцатилетним стажем.

Сева опустил голову на руки, закрыв полностью лицо. Мне показалось, что его плечи несколько раз вздрогнули.

– Где Женя? – снова задала я вопрос, но в этот раз визгливо, с истерическими нотками.

Сева только шумно выдохнул, будто его ударили под дых, выбив из легких кислород. Он поднял на меня мутные, покрасневшие от недосыпа глаза. Я могла бы поклясться, что их заволокло слезами. Несколько раз мой друг бесшумно открыл и закрыл рот, не в силах сказать то, что должен. – Мне жаль, котенок, – повторил Сева бессмысленную фразу, которую впервые произнес, когда я открыла дверь. – Женя попал в автомобильную аварию. Он не справился с управлением на гололеде и въехал в бетонное ограждение. Со слов очевидцев, машина взорвалась на месте.

Я смотрела на Севу во все глаза. Время остановилось. Он, безусловно, пьян. Насмотрелся страшных фильмов на ночь, а потом спутал с реальностью. Я слышала, что с нашим соседом, алкоголиком дядей Васей, однажды случилось нечто подобное. В жизни машины не теряют управления и не врезаются в ограждения. Не в моей жизни. Это придумывают репортеры, охочие до сенсаций, чтобы было что показать в вечерних новостях, и режиссеры, которым нужно снять кассовый фильм.

Я набрала в грудь побольше воздуха, чтобы высказать свои опасения за здоровье друга, но где-то очень глубоко внутри крохотная часть моего сознания уже знала: Сева не врет, и он трезв, что не часто с ним случается утром по выходным. Иногда все же такое бывает в реальной жизни. Нечто подобное в сентябре случилось с моей сестрой и ее парнем Олегом. Этого просто не могло приключиться со мной, но произошло с Женей.

Я не сразу поняла, почему заложило уши и кто так громко кричит. Свет померк. Мой мозг накрыло непроглядной чернотой, будто кто-то накинул на него черную ткань. Ледяной холод могилы ворвался в уютную квартиру, заморозив мое тело.

– Ксюша, Ксюшенька, девочка… – шептал Сева, легонько шлепая меня по щекам.

Я лежала на полу, а мир, обезумев, вращался вокруг своей оси так быстро, что я едва успевала удержаться на его поверхности, чтобы не улететь в далекий космос. Говорят, там очень холодно. Именно так оно и было. Не в космосе, нет… по ту сторону жизни. Там, где кончается земное существование и начинается бескрайняя вечность, называемая смертью. В аду совсем не жарко, как пишут в Библии, так кругом лед. Я точно знаю. Я там была…

…Следующие полгода слились для меня в сплошную черную полосу. Я не помнила, как добралась до дома. Остались лишь обрывки воспоминаний… Машина, несущаяся по едва проснувшемуся городу… Большие руки Севы, уверенно держащие руль… Янтарные глаза, полные боли… Две дорожки слез на смуглых щеках… Мамин голос, спрашивающий, что случилось… Лера, замершая в дверях своей комнаты… Слова… Уговоры… Несъедобный бульон, отдающий сырой землей и слишком горячий для моей ледяной кожи…

А потом похороны – ровно через три дня. Сева всю церемонию придерживал меня за плечи, чтобы я не упала. Ноги отказывались идти, но я упорно заставляла их передвигаться, следуя за мрачной процессией. В памяти осталась толпа народу, из которой я знала от силы двух или трех человек, не считая моего сопровождающего. Марианна Арсеновна завывала не своим голосом, теребя уголки жуткой косынки… А еще там был величавый мужчина, одетый во все черное, с белым, как полотно, лицом и красными глазами. Я уже видела его – на фотографии в интернете. В комментарии упоминалось, что это успешный бизнесмен, миллионер и отец Жени…

Периодически кладбище освещали вспышки фотокамер. Это старались чрезвычайные репортеры. Подойти близко к опечаленным родственникам не сумел ни один. Снимали издалека с неудобных ракурсов, несмотря на то, что многочисленные охранники в черных, совершенно одинаковых костюмах пытались их разогнать…

Я запомнила цветы. Натуральные, обволакивающие приторным ароматом, очень красные на фоне белоснежных кристалликов снега, поблескивающих на солнце. И искусственные, мертвые, такие же, как я, как Женя, которого хоронили в закрытом гробу.

Не знаю как, но я очутилась рядом с Марианной Арсеновной, и мы рыдали на плече друг у друга. А потом Сева вез меня домой. Ему удалось обогнуть все пробки и доставить меня к подъезду в рекордно короткие сроки.

Следующие несколько месяцев – сплошная чернота. Провал в памяти, словно их никогда и не было. Я не принимала участия ни в одном дефиле и не снималась ни для одной рекламы. Я даже на звонки не отвечала. Лежала в своей комнате и смотрела в потолок, совсем как недавно Лера. Но, в отличие от сестры, вкус к жизни ко мне не возвращался. Я не начала вставать, есть, говорить. Я вообще старалась не шевелиться. Малейшее движение причиняло почти невыносимую физическую боль.

Спустя некоторое время я узнала, что очень многим обязана Севе. Именно он договорился с руководством модельного агентства, чтобы на мое странное поведение не обращали внимания. Он же провел длинную беседу с родителями, испросив разрешения не только навещать меня, но и иногда забирать из дома на прогулки.

С тех пор каждую пятницу Сева на руках спускал меня по лестнице и сажал в свою машину. Я, словно послушная марионетка, подчинялась ему, но не видела ничего из того, что он мне показывал, и не слышала ни единого слова из его длинных монологов. Он рассказывал об общих знакомых, о последних коллекциях ведущих дизайнеров, о новинках в кино. Короче, трепался без умолку, стараясь пробиться к моему разуму. Но первое, что я услышала, было имя любимого человека, сладкое и почти забытое, потому что даже про себя у меня не хватало силы духу произнести его.

– Жене не понравилось бы, что ты довела себя до такого, – услышала я и непроизвольно повернулась.

Мне было интересно узнать, кто нарушил табу на произнесение этих четырех букв. Боль с новой силой вонзилась в сердце, открыв незатянувшуюся рану. Я инстинктивно прижала ноги к груди и обхватила их руками. Колени ударились о приборную панель. Только сейчас я заметила, что сижу в машине. На водительском месте, развалившись, курил Сева. Он выглядел лучше, чем в тот последний день, который остался в моей памяти. Никаких слез, никакой красноты в глазах. Лицо здоровое, выспавшееся, вполне довольное жизнью. Его лучший друг умер, но он-то был жив.

– Посмотри вокруг, – продолжал Басаргин. – Оглянись: за окном лето, тепло. Птички поют. Женя хотел бы, чтобы ты стала прежней собой.